Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Майа Пешкова — «Непрошедшее время» в рамках передачи «Все так». Служба внешней разведки Российской Федерации отметила 90-летие. О легендарном разведчике-нелегале Абеле-Фишере в совместном проекте радио «Эхо Москвы» и «Российской газеты» рассказывает писатель и журналист Николай Долгополов, автор недавно вышедшей ЖЗЛовской книги в издательстве «Молодая Гвардия». Вы станете ее обладателем, если ответите на вопрос: кто был по профессии агент, скрывавшийся под оперативным псевдонимом «Персей», передавшим для русских чертежи атомной бомбы? Сегодня продолжение программы от прошлой субботы.

Николай Долгополов — Что сделал Фишер в первые же годы своего пребывания в Штатах? Ну, давайте так скажем честно, потому что об этом можно говорить: он был руководителем сети российских американских советских — называйте, как хотите — атомных разведчиков-нелегалов. Я подчеркиваю: нелегалов. Он добывал секреты атомной бомбы. И вот, когда мне говорят: а атомная-то бомба была! Была, но средства доставки, средства испытания, новые виды, новые модификации... Фишер все делал правильно и очень быстро. В 49-м году, сразу после приезда, он принял на связь двух нелегалов, выдающихся нелегалов, о которых мы уже упоминали, двух будущих героев России, Лесли и Мориса Коэнов. Что они сделали? Они добывали чертежи атомной бомбы. Он беседовал с одним человечком, решающим человечком в истории добычи Советами американских атомных секретов. Можно что угодно говорить о том, что очень хорошо потрудился Курчатов. Курчатов потрудился не хорошо, а блестяще. Но «бороде»-Курчатову помогала разведка. Бывало так, что за месяц Курчатов изучал три тысячи страниц, переданных ему советскими разведчиками, среди них было и множество страниц, переданных Фишером и его группой «волонтеры». Так вот, входил в группу «волонтеров» один молодой парнишка, физик, которого взяли в Лос-Аламос, секретнейшую американскую лабораторию в 18 лет. Я говорил о нем с Коэном, и американец сказал мне, что, вот, зря вы о нем спрашиваете, я никогда о нем ничего не расскажу, да и дело в том, что, понимаете, я его могу и выдать. И тут я почувствовал: как — выдать? Он что, жив? Коэн замолчал. Да, нет, я не думаю, что он жив. И я сейчас знаю, что Коэн знал, что он жив. Вы знаете, этот человек был жив, он жил уже, правда, не в Штатах, в Штатах его, все-таки, однажды, или несколько раз даже допрашивали, его заподозрили. Он никого не выдал. Это был человек, который действовал под именем Персея. Персей, он же Млад, он же — еще несколько было у него псевдонимов. Да, это тот человек, который в свое время передал — еще не было тогда Фишера в Америке — для Лоны, которая его ждала около трех недель, он передал ей в Альбукерке чертежи атомной бомбы. То есть, его заслуга, ну, я думаю, первостепенна. Кстати, действительно, человек это жил, он умер в конце века в Англии, его фамилия была Теодор Холл. И вот с этим Теодором Холлом, который был известен советской разведке под кличками Персей и Млад, Фишеру пришлось встретиться. Почему? Потому что Млад был идеалистом, он хотел паритета атомного, он верил в то, что Россия и США — союзники, но, когда закончилась война, ему, грубо говоря, не захотелось больше работать на Советы. Все закончилось. Но, в конце концов, сколько можно? Да и, потом, риск смертельный абсолютно. Смертельный же риск. В конце концов, Розенбергов, которые, я подчеркиваю, никогда не были атомными шпионами, казнили на стуле электрическом. Их судьба, действительно, вот, попали не за то и не за что, понимаете? И, тем не менее, мы уже говорили о том, что он, Фишер, уговорил, скажем так, Капицу вернуться, а Персея-Млада, Теодора или Тео Холла, он уговорил не вернуться, он уговорил продолжать. И еще несколько лет Персей таскал для нас каштаны из огня. Именно усилиями Фишера. Он был уговорщик. Есть такая тоже, понимаете, небольшая специализация нелегальной разведки. Он уговаривал людей. У него был дар уговорить человека. И вот Фишер его уговорил работать на нас, на него. И да, этот человек входил в группу, которая называлась «волонтеры». Вы знаете, я встречался с одним разведчиком, имени его я не могу назвать. Когда я ему рассказал про смерть Персея, этот человек, в больших чинах, очень... ну, он был уже стар, царство ему небесное, — он разрыдался. Жена прибежала: зачем вы волнуете моего мужа! Я говорю, я не знал, что он был не в курсе. А, что вы, не надо ему рассказывать! Он говорит: надо, надо! Он меня звал «Колька», — Колька, ты не можешь себе представить, насколько это был святой мальчишка! В 18 лет был гением. Работал на нас ну, просто, ни за что, денег-то не брал вообще. Вообще не брали денег за идею, не был коммунистом, кстати, хотя был человеком левых взглядов. И до конца дней своих боролся и против идей Рейгана, против всех этих атомных войн, против всех этих систем. Был такой святой человек, понимаете? И не коммунист. И вот, он умер, и тайна его с ним была бы унесена, если бы не эти все наши расследования. Он, действительно, был человеком благородным, не выдал ни одного имени, ни одного человека. Жил в Англии с женой, с детьми. Жена была тоже член движения за мир — вот они такие были. И им казалось, что — и заслуженно казалось — что, если они будут с Советами, с Россией, то, во-первых, Россия выиграет войну, во-вторых, разгромит Гитлера, и, в-третьих, установит атомный паритет, что, собственно, и произошло, понимаете? И этим человеком тоже определенный какой-то отрезок времени руководил Фишер.

Еще одна вещь, о которой мало совсем пишется вот в нашей прессе. Ну, Фишер, он создал же сеть не только в Нью-Йорке, он создал сеть и на побережье. Очень интересна такая вещь: советские нелегалы — причем, это уже были нелегалы другого пошиба. Нелегалы, я бы сказал, давайте, так своими словами, ну, не обидными, ну, диверсанты, да? Они работали в странах Латинской Америки. Почему? Потому, что, если бы началась война, а такое было вполне вероятно, СССР — США, да? То наши диверсионные группы во главе с этими нелегалами, прошедшими партизанские отряды и все прочее, они бы стали взрывать корабли, которые плыли в США с вооружением, они бы стали проводить диверсии. Третья линия, которую создал Фишер — он связался с немецкими подпольщиками бывшими, антифашистами, не коммунистами, осевшими в США, и тоже кое-какие вещи они создали. Плюс к этому, конечно же, он, я думаю, изготовлял различные документы, плюс к этому он, конечно же, был гениальным абсолютно радистом. И умел ладить с людьми. Другое дело, что агенты менялись, сначала он руководил Коэнами, потом, так сказать, взял на себя заботу другой человек. Потом Коэнов вообще вывезли. У него была огромная сеть. Я вот иногда думал: как, все-таки, он оставался незамеченным? И здесь я приведу свидетельство, никогда в России и в Советском Союзе не публиковавшееся, его друга, я бы сказал, соратника, если хотите, единомышленника по художественной его мастерской, знаменитого американского популярнейшего, я подчеркиваю, и живущего до сих пор живописца, Сильвермена, Берт Сильвермен. Он жив. Недавно проводилась его выставка. Ему очень много лет. Хотя он, конечно, был моложе, чем Фишер. Так вот, Берт Сильвермен подружился с человеком, которого он знал как Гольдфус. Они были друзьями, и даже больше того, друзьями близкими. Так, например, Гольдфус был приглашен на свадьбу к Сильвермену, он знал его жену. Он знал его маму. И вот здесь в воспоминаниях Сильвермена, которые были давным-давно опубликованы в журнале «Эсквайр», вот, все-таки, попались некоторые вещи, которые меня смутили. Вот, эти вещи я могу рассказать. Вы знаете, какие-то были косвенные свидетельства того, что, все-таки, что-то как-то у этого человека по фамилии Гольдфус, которого Сильвермен называл просто Эмилем, было не совсем так. Во-первых, Гольдфус имел какой-то акцент, странный акцент. И Сильвермен его почувствовал. И тогда Гольдфус объяснил, что это шотландский акцент. Почему шотландский, я уж не знаю, но все-таки, это был не американский акцент. В Америке это проходило легко. Страна, населенная горячим пирогом из народов и национальностей, естественно, это прощала. В другой стране, может, это не прошло бы. Это первое. Второе — никогда в жизни Гольдфус не представлял Сильвермену и его коллегам своих друзей. Он говорил: «... один парень, которого я знаю...», и на этом все заканчивалось. Никогда он не видел его с женщиной. Он был всегда один, как перст. Никогда он не приглашал никого к себе домой, тоже странно.

М. Пешкова — Это все правила разведчика.

Н. Долгополов — Все правила, которые он соблюдал, но которые, тянувшись годами, создавали какие-то подозрения. Вы знаете, вот что я хочу сказать? Все-таки, видимо, вот почему работают разведчики парами? Нелегальные пары, нелегальные супруги. Да, вот это все? Потому что легче вдвоем это все прикрывать, чем одному человеку. Один, как перст. И вот, знаете, вот тут какие-то у Сильвермена возникли подозрения, что что-то не так. Однажды ночью, как мне показалось, Фишер был на грани провала. Он сидел очень мирно со своим другом Сильверменом у себя в своей маленькой мастерской. Они слушали какие-то мелодии джазовые, и вдруг в соседней мастерской у Сильвермена зазвонил телефон, он там пошел, заговорился со своим другом. Сильвермен долго говорил очень, и тогда к нему, в его маленькую мастерскую пришел сосед Гольдфус: где ты, Берт? И Берт сказал по телефону в шутку какому-то своему приятелю: слушай, вот сейчас ко мне зашел Эмиль, мы с ним тут так хорошо слушали Москву, московское радио, и так хорошо с Москвой поболтали, ну, до свидания. Здесь Гольдфус побледнел, он изменился в лице буквально, и он сказал первый и последний раз довольно грубо Сильвермену: никогда в жизни больше такой чуши не говори, особенно когда ты говоришь по телефону. Почему?

М. Пешкова — Совместный проект радио «Эхо Москвы» и «Российской газеты». Продолжение программы к 90-летию Службы внешней разведки Российской Федерации. О Фишере-Абеле рассказывает писатель и журналист Николай Долгополов.

Н. Долгополов — Почему? Потому что есть какие-то опасения, или были у Фишера какие-то опасения что, возможно, закладываются при прослушке, просто такой случайной поголовной, какие-то кодовые слова, и слово «Москва» могло быть вот этим кодовым словом, после которого бы началась настоящая прослушка. Я не уверен, что в 56-м — 57-м годах такое было уже, но, может быть, Фишер, подкованный технически, этого боялся. Может, он что-то слышал, может, он знал это. Короче говоря, вот это его очень насторожило. Но Гольдфус после этого дулся на Сильвермена несколько дней. Ну, потом снова все было хорошо. И еще один случай, тоже настороживший Сильвермена. Они распрощались как-то на время. И как объяснил свое отсутствие Эмиль Гольдфус: он сказал, что он едет продавать свое изобретение в какой-то штат, довольно далекий. Что его не будет, может, месяц-два, потому что потом он попутешествует, и потом он, может быть, еще где-то останется передохнуть, отдохнуть. И Сильвермен об этом забыл. Он уже был женат. Уже как бы были другие заботы. Проходит месяц, два, три, четыре, наступает уже Рождество. Для американцев, как вообще для всех западных людей, святое, вообще, время года. Люди друг друга поздравляют, ходят друг к другу в гости. А Гольдфуса нет. И тогда Сильвермен здорово забеспокоился. Он очень беспокоился, и даже хотел объявить его в розыск, стал узнавать, где находятся розыскные бюро. Но для начала обратился к мальчишке, консьержу, который тоже сказал, что я, говорит, тоже волнуюсь, где этот Гольдфус. Мне сказали хозяева дома, где вы оба снимаете свои мастерские, что если еще он не появится в течение месяца, мы его вещи соберем и выкинем все. Ну, как вы знаете уже, в это время Вильям Генрихович Фишер был дома в Москве, он пробыл в Москве приблизительно с июня-июля 55-го до приблизительно середины сентября этого же года. И вот, когда он появился, Берт на него набросился: Эмиль, ты что делаешь? Ну, ты хотя бы мог мне позвонить, ну, ладно, написать, хотя бы открыточку с побережья! И тогда Эмиль очень хладнокровно сказал, что я не хотел на тебя, мой дружище Берт, вешать свои заботы. Ты знаешь, — и кстати, это было для него типично, — я не хотел тебя беспокоить. Дело вышло так, что я заболел, в Техасе я попал в клинику; полчаса он Берту описывал клинику, врачей, их фамилии. То есть, заготовка была. Какая-то подстраховка была. Может, какой-то человек там был, на него похожий, я уж не знаю, как. Но, понимаете, это было рискованно. И я подумал, а почему бы, допустим, не подготовить какую-то открытку, которая бы пришла Берту, опущенная из какого-то американского городка: вот, я здесь, как люди американские друг другу посылают же открытки, любят, раньше, по крайней мере, любили это делать. Вы знаете, я думал, вот, черт возьми, ведь был же у него все-таки связник Вик Хейханен...

М. Пешкова — ... который потом его сдал.

Н. Долгополов — Который, да, Рейно. И вот тут я подумал, что, подонок Рейно, ему же нельзя было ничего доверять. Потому что, что случилось с Рейно? Когда Фишер уехал в отпуск, об этом прекрасно знал Вик. И здесь он полностью — давайте используем такой хороший штамп советский — распоясался, да? Он пил безбожно и без этого, а здесь он просто спился. Фишер оставил ему 5 тысяч долларов, по тогдашним временам это величайшая сумма. Эти 5 тысяч долларов Рейно Хейханен должен был передать семье одного арестованного советского агента, который был посажен в тюрьму на долгий срок. Семья его бедствовала. Нужен был хороший юрист, который бы помогал, по крайней мере, семье и, может быть, смягчил бы, скостил бы срок этому человеку. Эти деньги Рейно пропил. Это был настоящий служебный подлог и уголовное дело. Фишер пытался привлечь его к каким-то своим делам, не особенно удавалось. Рейно был неспособным человеком. Он блестяще, как все, наверное, карелы, говорил на финском, он освоил все. Главным его достоинством было то, что у него имелся настоящий американский паспорт, который он сам себе сделал без помощи, скажем даже, центра. Но это было единственное достоинство, потому что он женился на финской красавице блондинке, ее фамилия, как сейчас помню, Хурике, Ханна Хурике. И вот с этой Ханной Хурике они пили до бесчувствия. И иногда происходило так, что начиналась поножовщина. И вот агента советской разведки доставляли пьяным в участок. И чтобы хоть как-то отвлечь Хейханена Рейно от всего этого безобразия, для него придумал Фишер занятие. Он хотел, чтобы он занялся цветной фотографией. Дал ему денег и снял мастерскую рядом с его домом. И тот ему рассказывал: скоро все будет готово, скоро все вот уже наладится, скоро я открою все. Однажды, не веря уже больше в это «скоро», Марк, — так его звали, такая была вот кличка, такой псевдоним, — Марк приехал вот в мастерскую, увидел, что ничего не сделано. Годы работы никакой не велось. То есть, обманывал его Рейно. И тогда в Москве он уже обратился с просьбой. Стучать на своих у разведчиков не принято. Это не какая-нибудь другая специализированная служба, где это, наверное, воспринимается нормально. Стучать на своих во внешней разведке — это... ну, это какое-то подонство, которое люди себе не позволяют. Потому что идет работа совсем с другим контингентом, зарубежным, свои здесь ни при чем. Это как предать самого себя. Но пришлось, и он попросил, подполковник тогда, Фишер попросил убрать своего связника из Штатов. Почему-то просьбу эту восприняли, но выполняли довольно долго. Выманить Хейханена оказалось сложно. Придумали целую, там, уловку: ему присвоили звание полковника, сказали, что наградили орденом и предложили выехать в Москву на переподготовку, на вручение ордена. Хейханен несколько месяцев сопротивлялся, тянул, но, в конце концов, он выехал, и в этот момент выехал и Фишер. Ему предложили или приказали из центра уехать из Нью-Йорка и где-нибудь поселиться. Он поселился в Форт-Лодердейле, он жил там во Флориде несколько дней, а потом и недель даже, в номере под чужой фамилией, и вот там его и нашла радиограмма из Москвы, что все, Хейханен уехал, он уже в Париже. И вот завтра он уезжает уже из Парижа в другой город, а из другого города — в Москву. И Фишер вернулся, хотя, может быть, делать этого не следовало, потому что известный факт: Хейханен никуда не уехал, в Париже он уехал лишь до Американского посольства. Сдался. Ему не верили: пьяница, 38-летний человек, который выглядел как старик, спившийся, дурно пахнущий, уже, я бы сказал, хронический алкоголик, у которого американцы выбивали бутылку. Но не давать пить тоже уже нельзя было. Вечное состояние полупьяного-полутрезвого человека, абсолютно разложившегося, абсолютно не имеющего никакого уже отношения к разведке, но знающего все секреты. И именно он сообщил Фишеру о том, что за успехи в работе ему присвоено звание полковника. И когда Фишера арестовали в отеле «Латам» и обратились к нему со словом «полковник», — это была первая фраза, которая была сказана, — Фишер понял сразу, кто его сдал, потому что во всем Нью-Йорке о том, что он стал полковником, знали два человека: он сам и его радист. Вот, что я хочу сказать, что предательство все равно смертельно. Это для меня тема, которая в моих книгах не особенно как-то проходит, потому что я их просто презираю, этих людей. Но, вы знаете, мне не хочется о нем говорить, но я скажу для вещей справедливости, тем более, есть какие-то и сегодняшние параллели, да? Мы понимаем, о чем мы говорим. Вот, Хейханен закончил так: во-первых, он был опозорен на суде, потому что вместе с адвокатом Донованом, — это ход, который предложил сам Фишер, — была нанята частная фирма, которая разрыла личную жизнь этого подонка. И то, что частные агенты, которым Фишер заплатил 1600 долларов США американских, накопали, оказалось страшным компроматом в глазах праведных американцев: пьяница, бездельник, вор, который свидетельствовал против честного советского полковника. Неизвестно, что было здесь больше, тут трудно сказать, что перевесило, но неприязнь к Хейханену была огромная. И американцы тоже его, в общем-то, презирали, они сначала даже не верили ему. Это было очень интересно. Даже привезя в Штаты, относились к нему с иронией, потому что психологи, которые обследовали советского перебежчика, сказали, что это разложившаяся личность, да еще склонная к суициду. Но, тем не менее, было что-то, что заставляло верить, что правду говорит он о том, что действует какой-то очень крупный агент. Хейханен не знал ни его имени, ни настоящей фамилии, знал только кличку: полковник Марк. И вот здесь, все-таки, кто-то нашелся, кто поверил. И этот кто-то установил наружку около дома, где жил Фишер.

М. Пешкова — После новостей — продолжение передачи на радио «Эхо Москвы» о разведчике-нелегале Абеле-Фишере. Это продолжение программы «Непрошедшее время» в рамках передачи «Все так».


НОВОСТИ


М. Пешкова — «Непрошедшее время» в рамках передачи «Все так». Служба внешней разведки Российской Федерации отметила свое 90-летие. О легендарном разведчике-нелегале Абеле-Фишере в совместном проекте радио «Эхо Москвы» и «Российской газеты». Слушаем продолжение беседы с Николаем Долгополовым, автором книги об Абеле-Фишере.

Н. Долгополов — Есть две версии. Первая: никогда в жизни Фишер не пускал к себе своего связника, а лишь однажды около дома передавал ему какой-то материал. Есть вторая версия, версия Хейханена, которой я, как ни странно, склонен верить. Именно из-за тупости Хейханена я в нее верю. Что, все-таки, однажды Фишер привел его к себе домой. И вот, днями, неделями, американцы колесили по этому району, пытаясь найти квартиру, где живет вот этот вот художник, Гольдфус. И нашли. Вычислили, посмотрели, — да, это квартира советского разведчика. Установили пост. Причем, очень искусный, толковый. Напротив сняли у гостиницы какую-то комнату. Внизу всегда дежурила наружка, то есть, не жалели денег. Знаете, говорят, вот, дураки такие эти все американцы, ну, чего там, они там... Нет, это очень способные люди, знающие свое дело, действующие методами, наверное, как я думаю, отличающимися от методов наших. Но у каждого свои методы. И, в конце концов, они очень, я бы сказал так, планомерно, используя подонка, экс-разведчика Хейханена, шли по следу. И очень, я бы сказал, целенаправленно вышли по этому следу на квартиру. Однажды им показалось, что человек, похожий на Марка, мелькнул рядом, но они его упустили. Второй раз они его уже не упустили. Вот, все, конечно, в жизни, а в разведке, наверное, тем более, зависит от этих вот маленьких деталей. От маленьких стечений или не стечений обстоятельств. А здесь вот было стечение неприятнейших обстоятельств. Во-первых, никак не мог принять Фишер радиограмму из центра, где ему радировали о том, что, беги через Мексику, как условлено. Во-вторых, никак он не мог понять, что Хейханен уже здесь, рядом с ним. И в-третьих, когда он однажды зашел в квартиру и кое-что вынес, на этом надо было остановиться. А он хотел вынести еще ряд своих документов и те самые письма, которые потом против него были свидетельствами на суде, в контейнере запрятанные. И вот, все было хорошо, он зашел тихо в квартиру. В квартире был майский свет, время было 11 часов. И вдруг контейнер с письмами — вот именно роковое свидетельство — именно с письмами от жены, именно с письмами от дочери, он куда-то — пух — и укатился. Он стал шарить по полу, он стал ползать на коленках, он искал это — не мог найти. Подошел к шторе, посмотрел — нет. Никого нету. Поздно, ночь, никого. И тут он рискнул и зажег свет. Потом в Москве он описывал это так: свет горел 2 с половиной минуты, он нашел контейнер, а американцы нашли его. За эти 2 с половиной минуты наружка его засекла. Фишер вышел из дома. Он шел один по пустынной улице, и вдруг ему показалось, что кто-то за ним идет. Наверное, он почуял опасность. Но обычно используется такой прием: наружка, которая должна быть мобильной, легкой, она же не ходит с тяжелыми вещами. А тут шел человек за ним с чемоданом, с тяжелым чемоданом, тащил, кряхтел, пыхтел, еле втиснулся в метро, потом плюнул, конечно, на этого Фишера, сел в другой вагон, и Фишер успокоился: ну, не может этого быть. Да и в другой вагон сел, такой толстяк, с таким чемоданом. А как раз это был человек из наружки. То есть, понимаете, попались на тот прием, который используют как раз не охотники, а дичь. Это дичь берет в руки, первое — маленьких детей. Дичь, убегающая от охотника, берет в руки тяжелые чемоданы или ставит на голову какие-то сумки, или за плечи, что-то тащит... Или какие-то коляски толкает впереди себя. Ну, с колясками идут. А тут — наоборот, хорошо сработала наружка, понимаете? Все вышло наоборот. И толково. И он был пойман. Он был сфотографирован. Фото показали человеку по фамилии Хейханен. Он сказал: это он, вы нашли его. Тут же его, конечно же, сопровождали до гостиницы «Латам», а дальше история, уже много раз описанная в нашей советской периодике. Да и в американской тоже. Джеймс Донован все это описывал в своей книге «Незнакомцы на мосту», известно, арест и все прочее.

М. Пешкова — А дальше — «Мертвый сезон».

Н. Долгополов — А дальше — «Мертвый сезон». Но тоже, вот, интересно...

М. Пешкова — Донатас Банионис.

Н. Долгополов — Да, знаете, тоже вот интересно, «Мертвый сезон» — это очень интересная история. Трудно в это поверить, но это так. Вот, мой покойный папа, Михаил Долгополов, дружил с, естественно тоже ныне покойным, сценаристом по фамилии Вайншток Володя. Они не были близкими друзьями, но я помню Вайнштока, к нам на Тверскую, тогда улицу Горького, частенько забегавшего. Это был человек-взрыв. Человек такой, знаете, очень остроумный, наверное, по каким-то понятным причинам, в ту пору он подписывался как Владимиров. Я вот знаю, что он был режиссером моего любимого фильма «Дети капитана Гранта», мне страшно этот фильм нравился, и я даже гордился, что я вот с режиссером и сценаристом Владимиром Вайнштоком, дядей Володей, вот я знаком. И однажды Вайншток пригласил папу на премьеру фильма «Мертвый сезон». Премьера была вот как-то не в доме кино, куда мы обычно ходили, а почему-то как-то она была, вот я не знаю, почему, в кинотеатре «Россия», тогда относительно новом, роскошном, для нас непривычном. Папа меня взял. И Вайншток сказал: Миша, я тебя познакомлю с героем, его фамилия Абель. И ты напишешь для «Известий», может, даже какое-то интервью. Сказал это, конечно, Вайншток, явно не подумав, потому что мы, действительно, увидели этот фильм, где выступал вначале Абель. Очень интересно говорил, очень толково. Потом, когда мы посмотрели две серии фильма, Абель быстро прошел куда-то, папа бросился за Вайнштоком, а где же Абель? А интервью? Ну, интервью-то и не было и быть не могло, конечно, в ту пору. Отец мой немножко обиделся, хотя рецензию на фильм, я помню, написал очень хорошую, потому что фильм-то был блестящий. Да, и Вайншток был, ну, не другом, но близким человеком для семьи. Интереснейшая история, нашел меня его сын, Олег. И вот, мы встретились, и он мне рассказал историю. Историю небольшую об Абеле, которую тоже я в свою книгу вставил, потому что она очень характерная. Вайншток тяжело заболел, и Абель-Фишер решил его навестить. «Склиф», отделение реанимации, после операции прошло всего несколько дней, никого не пускают, даже жену, которая работает в «Склифе» же в другом отделении доктором. И вдруг к Вайнштоку проходит Абель, абсолютно спокойно, в своем зимнем пальто, очень скромном, воротничке, тащит авоську простую. В авоське две такие бутылки. Но это не плодово-овощное-ягодное вино, в которое налита, знаете что, налита просто настойка, которую Абель сам делал на даче, безалкогольная, конечно, клюквенная, для друга Вайнштока. Он прошел. Посидел, поговорил с ним. В реанимации, неизвестный человек. Как? Почему? Что? Объявлен карантин в это время в Москве. И потом началось разбирательство: кто пустил этого немолодого человека туда? Кто смел? Сестра, которая пустила, которая никого в жизни никогда не пускала: а я думала, что это пришел из соседней палаты доктор-консультант. Врач, который дежурил: а я думал, что это тот врач, который делал Вайнштоку операцию. Третий человек сказал, что почему я его мог не пускать, когда он сюда ходит каждый день, он у нас же здесь в реанимации работает. Это был вот такой человек, который незаметно и тихо проходил сквозь стены. Понимаете? Это был, конечно, дар разведчика. Это был дар, который нельзя приобрести, которому нельзя научиться. Ну, бывает, вот не знаю, скажем, дар какой-то у писателя, да? Ведь я не думаю, что Льва Николаевича кто-то учил выводить буквы в таком порядке, в котором он выводил. Не уверен, что, может быть, Пикассо научился рисовать, потому что у него были хорошие учителя. Это был божий дар. И, может быть, зря Фишер, все-таки, хотел дважды бросить свою работу, а однажды его уволили с этой работы. Он был именно на своем месте. Талантливый скромный человек-невидимка, который невзначай проходил сквозь стены. И приносил нам сквозь эти стены атомные секреты.

М. Пешкова — Совместный проект радио «Эхо Москвы» и «Российской газеты» к 90-летию Службы внешней разведки Российской Федерации. Продолжение передачи. Рассказывает автор ЖЗЛовской книги о Фишере-Абеле писатель и журналист Николай Долгополов.

Вопрос: имел ли Фишер какие-то контакты или знакомство с семьей Коненковых, которые перевезли атомные чертежи?

Н. Долгополов — Вот, знаете, я этого не знаю. Я просто вот этого не знаю. Я имел контакты с Коненковым, у него был прекрасный музей, если вы помните, да?

М. Пешкова — Да, да.

Н. Долгополов — И мы с папой ходили в музей. Очень смешно было, потому что как раз в те годы было бешеное соперничество между двумя возвратившимися издалека скульпторами. Фамилия одного — Коненков, а второго — Эрьзя. И они спорили, кто лучше, кто краше, между собой. Вот я помню бородатого Коненкова и очень такого экзотичного человека из Мордовии Эрьзя. Ну, насчет вот этих контактов я не знаю. Наверное, объять все невозможно было. Может быть, была другая линия, а может, ее вообще и не было. Тут трудно об этом говорить. Я боюсь, что здесь я не могу вам сказать ничего.

М. Пешкова — Здесь, я думала, может, мы зацепим с вами тему Эйнштейна. Речь идет о романе, о романе госпожи Коненковой с Эйнштейном.

Н. Долгополов — Ну, так...

М. Пешкова — ... якобы Эйнштейн служил России.

Н. Долгополов — Да, знаете, я вот думаю...

М. Пешкова — Художественный вымысел?

Н. Долгополов — Нет, знаете, вот я много слышал о людях, которые служили России. И вот с этим вопросом — это имеет прямое отношение к Абелю — я обратился к Герою России Владимиру Борисовичу Барковскому. Я приблизительно то же самое спрашивал, правда ли, что Эйнштейн, а также Оппенгеймер, а также, конечно, Нильс Бор, да? Эти же люди были такими миролюбивыми, они были такими борцами за мир. Они так любили нашу страну, они очень и очень нам помогали. Но, правда, чем, я не знаю. Были ли они нашими разведчиками? И я, в доказательство того, что были, даже притащил с собой книжку Павла Судоплатова, где прямо было написано, что были. И Оппенгеймер, и особенно Нильс Бор. И мой собеседник, вот действительно, настоящая легенда русской советской разведки, Барковский — он был такой маленький, сухенький человек, он смеялся искренне и долго. И потом прочитал мне целую лекцию. Он вообще, со мной так как бы занимался, видя мою такую некоторую, ну скажем так, любительство мое, он учил меня определенному уму-разуму. Вот он мне говорил: Николай Михайлович, вот посмотрите, конечно, разведка любая изучает свой вербовочный контингент. И такие люди, как Оппенгеймер, как Нильс Бор, страшно ее интересуют. Но к этим людям, как и к Эйнштейну, подобраться практически невозможно разведчику. Не потому, что разведчик плох, а по другим причинам. Первая из этих причин: этих людей страшно охраняют свои разведки, свои спецслужбы. Они под жутким колпаком. Второе, что еще более важно, чем свой колпак: из-под колпака иногда можно выбраться, но главное — это второе, да? Они не хотят выбираться из-под колпака, потому что то, что они получают, находясь под этим колпаком, не может идти ни в какое сравнение с тем, что они могли бы получить под страхом, под риском от какой-то чужой разведки чужой страны. И третье: зачем им это нужно? И поэтому каштаны из огня таскают другие: люди гораздо более низкого класса. Я говорю это, и вот краснею, по-моему, даже. Потому что Теда, Теодора, Тео Холла, я не хочу назвать человеком более низкого класса. Или, скажем, Фукса, немца, антифашиста, который тоже для нас очень много сделал, и тоже достал много атомных секретов, тоже не хочу назвать человеком второго, или ученым второго класса. Ну, конечно, это был не Оппенгеймер, все-таки, понимаете? Нет. Те люди нечего не давали. Я вам расскажу, например, про очень смешную, на мой взгляд, историю, которая касается, в определенной степени, и Абеля-Фишера. И темы уж атомной разведки на сто процентов. Ну, закончилась война, был создан специальный комитет, который возглавил Берия. Кстати, этот подонок и мерзавец патентованный сделал для создания атомной бомбы очень много. И если в аду ему иногда дают маленький стульчик, чтобы он отсиделся и отдышался минут пять, то это за то, что, благодаря и его усилиям, была создана атомная бомба. Так вот, Берия очень надеялся на своего любимца и талантливого человека Судоплатова. А Судоплатов, когда закончилась война, его деятельность в 4-м управлении, где были и диверсии, и все прочее, она как-то естественным образом закончилась, что-то надо было делать, куда-то его пристраивать. А он был, бесспорно, талантом. Он возглавил управление, которое занималось, вот, этими атомными делами. И в мозги Судоплатова, или в мозги уже, я не знаю там, кого, была такая то ли подкинута, то ли сама собой закралась хорошая идея: а что, если нам попытать самого Нильса Бора? Выяснилось, что, вот, действительно, Нильс Бор прибыл в Данию, и тогда целая группа людей, работавших на Судоплатова, составила список вопросов. Этот список вопросов был доложен Берии. Берия доложил о нем Сталину. И с этим списком группа во главе с человеком по фамилии Терлецкий, — никто не знал, кто он, то ли он был ученым, то ли он был полковником, а может, он был и ученым, и полковником, что иногда бывает, — отправилась в Копенгаген. И, действительно, состоялась встреча с Нильсом Бором. И все вопросы по атомной бомбе, которые были составлены в Москве, Нильсу Бору были заданы. И на все, абсолютно на все те вопросы Нильс Бор дал ответы. Их переводили переводчики, их изучали, но главную оценку дал великий ученый, — я говорю это без шуток и без кавычек, — Курчатов. Он сказал, что это не имеет никакой ценности. Бор проявил себя тонким дипломатом, он давал ответы на вопросы в рамках определенного учебника для вузов, и не более того. А Сталину это было преподнесено как большой успех советской разведки: вот, поехали, выяснили, вышли на Бора... Но лишь потом выяснилось, что борец за мир и друг Советского Союза Нильс Бор совершил поступок, за который я бы, например, его и не очень осуждал. Он сообщил, во-первых, своей разведке о том, что на него вышли с такими вопросами, во-вторых, передал им список вопросов, а, в-третьих, передал свои ответы на вопросы. То есть, Бор, я бы сказал, остался чистым, засветив тех самых людей, разведчиков из страны советов, которые к нему приехали. Это я к тому, что Эйнштейну, Бору и Оппенгеймеру не нужно было ни коим образом в это дело ввязываться.

М. Пешкова — А что стало с тем самым Абелем?

Н. Долгополов — Тоже интересная история. Он умер, вы знаете? Он был уволен из разведки в конце 48-го года в возрасте 48-ми лет, или 47-ми. Он дружил, бывая чуть ли не каждую неделю, единственный, у Эвелины и Эли. Он встречался со своим другом в 55-м году. Он жил со своей женой Асей и с ее сумасшедшей мамой. И однажды он вечером в стужу в декабре 55-го года пошел через улицу, тут же, на Мархлевского, к своему другу, который был только что выпущен из сталинского лагеря. Он добрался к нему по лестнице, потому что не было лифта, позвонил в дверь и умер от разрыва сердца. И Эвелина Вильямовна мне рассказывала, что она страшно боялась рассказать папе об этом, потому что, ну, отец... это был друг единственный. И отец говорил, что, если бы я знал, конечно, что он умер, я бы никогда его именем не назвался. Никогда бы.

М. Пешкова — Эвелина мне рассказывала о том, что хотели на могиле написать «Абель». И они были против, семья, против этого. Почему?

Н. Долгополов — Вы знаете, Эвелина говорила, что единственный раз в жизни мы с мамой устроили маленькую революцию. Мы были против того, чтобы папу похоронили под именем, которое он терпеть не мог и ненавидел. Ему, действительно, было очень тяжело, потому что он не мог рассказать ничего из своей биографии. Вы знаете, я даже вот читал некрологи, да? Ну, они такие для меня, ну, какие-то, знаете, лживые. Сын петербургского рабочего... ну, какой рабочий, какой петербуржский рабочий? Где петербургский рабочий? Родившийся в Питере на брегах Невы, подпольщик, революционер, помогал с детства, там... ну, это все вранье. Нет. Когда он приехал, все были уверены, что сейчас ему разрешат называться своим именем. И он сам был в этом уверен, потому что он уже устал от имени «Абель», он гордился своим именем «Фишер». Он очень любил отца, несмотря на все сложности семейные. Он очень любил Эвелину, и он считал, что он заслужил того, чтобы, наконец, ему вернули его имя. Но имя решили не возвращать. Говорили, что это из-за личной безопасности, говорили, что это из-за того, чтобы не могли проверить, что он бывал во многих странах, потому что там бы остались хвосты, и людей, которые с ним работали, могли бы вычислить. Что имело, наверное, под собой в то время какую-то основу; наверное, имело. Но главное не в этом, а главное в другом. Решено было оставить его Абелем. В фильме он выступал как Абель. Его стали узнавать в электричке, как рассказывал он Вайнштоку, и это его раздражало. А больше всего его раздражали такие шутки, как, например, первая, которую он услышал, когда его встретили в Москве товарищи по работе. В феврале 62-го года, когда его вернули в Москву после обмена, его встретили шуткой: ну, что, Рудольф Иванович, вернулись? Эта шутка ему страшно не понравилась. Нехорошо было, он был не Рудольф Иванович. Он же был, все-таки, Вильям Генрихович. Не нравилось ему и то, что соседи по даче, ошарашенные всем происходящим, называли его тоже Рудольфом Ивановичем. Это были те люди, которые знали его иногда еще и до войны. Это его очень раздражало. Я вам скажу даже больше того: вот, мы долго работали с Эвелиной Вильямовной, и, возможно, среди вот этой всей моей эпопеи, связанной с разведкой, не было у меня собеседников и собеседниц труднее, чем она. Она была очень сложным человеком. Иногда она меня встречала: ой, Николай Михайлович, как хорошо, что вы пришли, чайку, кофейку, садитесь, вот я тут приготовила... И мы сидели. А иногда было очень плохо, и я всегда мог выбраться к ней только по субботам — по воскресеньям на ее проспект Мира, — кстати, сейчас квартиры этой нет уже, она исчезла, растворилась. Живут в ней люди совершенно другие уже. И никто не знает, что там жил Абель. И какие-то у меня были такие идеи: а что, если вот там бы создать мемориал, музей? Эвелина говорила, что папа этого не любил.

М. Пешкова — А мемориальную доску?

Н. Долгополов — Вот это вопрос, который требует тоже какого-то решения, как будем писать: Абель-Фишер? Или Фишер? Вот, может, если вот хоть книга выйдет, будут знать, что есть такой разведчик Фишер. Я к чему это все рассказываю? Стоило мне назвать Вильяма Генриховича не Фишером, а Абелем, как разговор мог прекратиться. И все мои поездки из далеких мест к ней могли быть сведены на ноль. Маленькая революция, которая была поднята в 71-м году, когда зимой он умер, закончилась тем, что в ней была не одержана ни победа, ни поражение, а схватка закончилась ничьей. И на могиле на Донском две фамилии: Фишер-Абель, Абель-Фишер. То есть, интересно, что есть еще одна могила Абеля, и о ней мне рассказали люди, которым я безоговорочно верю, это Лидия Борисовна Боярская, приемная дочь. Она меня спрашивала: а, вот вы знаете, где могила настоящего Абеля? Я говорю: ну, откуда же я знаю? На Немецком кладбище он похоронен в Москве. И вот там, — она возила людей из разведки, — показала могилу, где написано «Рудольф Иванович Абель». Настоящий Абель. То есть, вот такое переплетение судеб интересное.

М. Пешкова — «Всем людям из внешней разведки, своё свершившим», — таково посвящение автора в книге об Абеле-Фишере. Невозможно забыть кадры обмена на мосту Глинике через реку Шпрее в Западном Берлине. Для многих из нас так и останется разведчик Абель-Фишер таким, каким его сыграл Донатас Банионис. Но вернусь к началу: как же получилось так, что Николай Долгополов занялся изучением жизни Абеля-Фишера.

Н. Долгополов — Я приехал в 92-м — 93-м году из другой страны, из Парижа. Работал собкором крупнейшей молодежной газеты. Приехал в страну, которую я не знал. За 6 лет — за 5 лет она так изменилась, что я сам не понимал, куда я попал. И я, знаете, работал в «Комсомолке», и тогдашний редактор «Комсомольской правды» Владик Фронин сказал мне: слушай, ты, вообще, конечно, здорово отстал от наших реалий. Нагоняй. Возьми, запиши телефон, это только что образовалось пресс-бюро службы внешней разведки. Там какой-то, говорит, хороший паренек работает, зовут его, кажется, Юра Кобаладзе. Позвони ему, может, что-то у вас выйдет. Тем более, они просили написать статью об Абеле.

М. Пешкова — Вы слушали передачу из серии «Кто вы, Абель-Фишер?», подготовленную в рамках совместного проекта радио «Эхо Москвы» и «Российской газеты». Первые две звучали, соответственно, 5-го и 12-го декабря. Рассказывал о разведчике-нелегале Абеле-Фишере автор ЖЗЛовской книги, писатель и журналист, зам главного редактора «Российской Газеты», Николай Долгополов. Перу Николая Долгополова принадлежат книги: «Гении внешней разведки», вышедшие в Москве в «Молодой Гвардии» в серии «Дело №...». На столе у меня — предпоследнее издание «Гении внешней разведки», последние зачитали. Там большие рассекреченные материалы о Гудзе, кто прожил свыше ста лет. Он работал водителем троллейбуса. Так, к слову, между прочим. Про Конона Молодыя, про супругов Мукасеев и многих других. Увлекательное чтение. Звукорежиссеры — Александр Смирнов и Ольга Рябочкина. Я, Майя Пешкова. «Непрошедшее время» в рамках передачи «Все так».