Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Сергей Бунтман — Добрый день! Алексей Кузнецов...

Алексей Кузнецов — Добрый день!

С. Бунтман — ... Сергей Бунтман, Марина Лелякова сегодня у нас звукорежиссер. Сегодня у нас тяжёлое дело, потому что вот сейчас вот отмечали и как-то очень странно, на мой взгляд, криво и косо отмечали снятие блокады полное.

А. Кузнецов — Ну, да, вот эта помпезность, она... Ну, не знаю, есть, в общем, точка зрения, что отмечали как бы победу, снятие блокады — да? — окончательное. Поэтому парад...

С. Бунтман — Ну, честно говоря, сложно так о блокаде вспоминать. И снятие блокады...

А. Кузнецов — Ну, да. Мне чисто эмоционально тоже показалось, что эти мероприятия должны быть более камерными и более траурными, чем...

С. Бунтман — Да. И вот то, что вот в «Фейсбуке» тогда фрагмент... Это Ольга Васильевна Старовойтова...

А. Кузнецов — Да, да, да.

С. Бунтман — ... писала и потом распространяли вот фрагменты из воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева. И, знаете, вот сегодня у нас дело, которое вы выбрали, дело блокадного времени.

А. Кузнецов — Да. При том, что мы предложили только одно из пяти вот эти ленинградских дел, оно касалось блокады. Но выбор такой абсолютно однозначный был сделан, там с отрывом почти 10% от второго места. Да. Вот у нас пока на фоне у нас фотография уже после военного времени. Это здание Ленинградского городского суда, Фонтанка, 16. Соответственно это дворец Кочубея. А вот сейчас мы покажем, как эта местность выглядела... Единственная фотография, которую мне удалось найти. Как эта местность выглядела в блокаду, блокадной зимой. Вот это вмерзшие в лед Фонтанки баржи. Вот соответственно так всё это... То место, где всё это происходило, так вот оно и выглядело.

С. Бунтман — Скорее всего, вот так вот. Да, да, да.

А. Кузнецов — Да. А вот что собственно происходило, я процитирую замечательного нашего современника, историка Геннадия Леонтьевича Соболева, крупного специалиста по блокаде, и в частности автора книги о науке в годы блокады в Ленинграде, почетного профессора Санкт-Петербургского университета, вот что он пишет в журнале «Санкт-Петербургский университет» за май 2010 года: «С горечью приходится говорить о том, что в блокированном Ленинграде универсанты гибли не только от артиллерийских обстрелов и бомбежек, голода и болезней, но и от необоснованных репрессий. В ноябре—декабре 1941 года по сфальсифицированному делу так называемого «Союза старой русской интеллигенции» была арестована группа профессоров и преподавателей механико... математико-механического факультета во главе с членом-корреспондентом Академии наук СССР Николаем Сергеевичем Кошляковым. Еще раньше в ноябре 1941-го арестовали члена-корреспондента Академии наук Владимира Сергеевича Игнатовского, которого объявили резидентом германской разведки и в январе 1942 года приговорили к расстрелу. Вместе с ним был расстрелян талантливый ученый доцент Артемьев. В феврале 1942 года был арестован и репрессирован только что назначенный деканом математико-механического факультета профессор Николай Владимирович Розе. В марте умер от дистрофии в тюрьме НКВД доцент этого же факультета Вержбицкий, также проходивший по делу «Союза старой русской интеллигенции». Ну, а полностью мартиролог этого дела, точнее нескольких дел, объединённых в одно выглядят так: «Игнатовский — член-корреспондент Академии наук СССР, профессор — расстрелян. Чанышев — профессор — расстрелян. Суперанская — профессор — умерла в лагере. Клименко — профессор — умер в лагере. Малышев — профессор — умер в лагере. Розе — профессор — умер в тюрьме. Титов — профессор — умер в тюрьме. Третьяк — профессор — умер в лагере. Милинский — кандидат наук, умер в тюрьме на предварительном следствии. Любов — доцент — расстрелян. Артемьев — кандидат наук — расстрелян. Игнатовская — жена профессора — расстреляна. Суперанский — кандидат наук — умер в лагере. Кротова — кандидат наук — умерла в лагере. Вержбицкий — кандидат наук — умер в тюрьме». 15 человек это дело убило тем или иным способом. Ну, а ещё несколько десятков оказались в тюрьме. Показания 2-х я сегодня зачитаю. Вообще сегодня я буду читать.

С. Бунтман — Документы. Да.

А. Кузнецов — Документ. Да.

С. Бунтман — Документы. Да.

А. Кузнецов — Потому, что всё это можно пересказать, но ничего красноречивее этих документов всё равно мы не найдем.

"31 мая 1957 года

Совершенно секретно

«УТВЕРЖДАЮ

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР генерал армии п/п И. СЕРОВ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В Особую инспекцию Управления кадров КГБ при Совете Министров СССР в январе 56 года поступило определение Военного Трибунала Военно-Морского Флота о возбуждении уголовного преследования в отношении быв. работников УНКВД Ленинградской области АЛЬТШУЛЛЕРА И.К., ЗАНИНА С.Ф., АРТЕМОВА Б.В., ПОДЧАСОВА И.В., КОЖЕМЯКИНА И.А., СУСЛОВА Н.Л., РЯБОВА М.Ф.и ОГОЛЬЦОВА С.И.за фальсификацию ими дел на группу ленинградских ученых.

Произведенным расследованием установлено, что в период с ноября 41-го по март 1942 года Управлением НКВД Ленинградской области было привлечено к уголовной ответственности, а затем военными трибуналами войск Ленинградского фронта и войск НКВД Ленинградского округа осуждено к ВМН свыше 30 ленинградских научных работников, в том числе члены-корреспонденты Академии наук СССР ИГНАТОВСКИЙ B.C. и КОШЛЯКОВ Н.С., ученый с мировым именем профессор РОЗЕ Н.В. и другие. Приговор о расстреле в отношении ИГНАТОВСКОГО, ИГНАТОВСКОЙ, АРТЕМЬЕВА, ЧАНЫШЕВА и ЛЮБОВА был приведен в исполнение, а всем остальным высшая мера наказания была заменена впоследствии длительными сроками лишения свободы.

В 54–55-м годах определениями Военной Коллегии Верховного Суда СССР и Военного трибунала Ленинградского военного округа приговоры, — «приговора» сказано в документе, — в отношении всех осужденных были отменены, а дела на них прекращены за отсутствием состава преступления.

Как видно из материалов расследования, первым из группы ленинградских ученых в ноябре 41-го года был арестован ИГНАТОВСКИЙ B.C. В отношении ИГНАТОВСКОГО в УНКВД Ленинградской области имелись непроверенные агентурные донесения о его принадлежности в 35–37-м годах к контрреволюционной организации, якобы существовавшей в то время среди научно-технических работников Ленинграда, и проведении им вредительской и шпионской работы. В последующие годы ИГНАТОВСКИЙ характеризовался агентурой как антисоветски настроенный человек, который с начала Отечественной войны высказывал, кроме этого, и пораженческие настроения.

Все эти материалы требовали тщательной проверки, поскольку один из разрабатывавших ИГНАТОВСКОГО агентов, разоблаченный и осужденный в 45-м году как провокатор, был и в то время известен как склонный к преувеличениям, а второй агент с 39-го года сожительствовал с женой ИГНАТОВСКОГО».

Интересно, по собственной инициативе или по заданию?

С. Бунтман — По заданию.

А. Кузнецов — Да. «Однако вместо этого бывший начальник I отделения КРО УНКВД, — контрразведывательное отделение, — Ленинградской области КОЖЕМЯКИН и его заместитель СУСЛОВ (умер в 44 году) сами стали извращать существо агентурных материалов, представив ИГНАТОВСКОГО как участника уже установленной в Ленинграде фашистской организации, связанной с германскими фашистскими кругами. В постановлении на арест ИГНАТОВСКОГО, которое подписали СУСЛОВ, КОЖЕМЯКИН и быв. начальник КРО ЗАНИН, помимо обвинения ИГНАТОВСКОГО в принадлежности к фашистской организации также необоснованно указывалось, что он находится в курсе планов германского командования по оккупации немцами Ленинграда».

Это отрывок из очень большого документа. Ну, вот собственно...

С. Бунтман — Это реабилитационный документ, да?

А. Кузнецов — Это... Это... Да, Серов пишет...

С. Бунтман — ... подают. Да.

А. Кузнецов — Это процесс, уже начавшийся процесс реабилитации. Он займёт несколько лет и будет идти, как мы увидим, достаточно сложно и нелинейно, и с неожиданными, на мой взгляд, результатами в некоторых местах. Ну, вот тем не менее это уже идёт этот процесс реабилитации. И Серов сам, так сказать, в свое время поучаствовавший в, скажем так, необоснованных репрессиях, тем не менее вот к горькой иронии истории...

С. Бунтман — Такое было задание.

А. Кузнецов — ... возглавляет этот процесс.

С. Бунтман — Такое было задание.

А. Кузнецов — В своем ведомстве...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... по крайней мере. Один из людей, выживших совершенным чудом, не должен был выжить, но выжил Константин Иванович Страхович, тоже ученый, профессор. Вот что он уже тогда, когда будет реабилитация во второй половине 50-х годов он подаст записку, есть в архиве документ, написанный им собственноручно, вот как он описывал, я подробно этот документ, большую его часть изложу, поскольку это наиболее подробное свидетельство того, что, собственно говоря, происходило.

«Я был арестован органами УНКВД Ленинградского округа 20 декабря 41-го года в помещении спец. отдела Ленинградского университета в 11 часов утра, куда я зашел по служебным делам, так как в то время я был заведующим кафедрой гидродинамики ЛГУ и начальником аэродинамической лаборатории НИИ математики и механики при ЛГУ.

Поздно ночью я был доставлен во внутреннюю тюрьму УНКВД на улицу Войнова, где был помещен в одиночку 6-й галереи. На следующий день вечером меня вызвали на первый допрос к старшему следователю Кружкову Николаю Федоровичу», — это один из очень немногих, кого действительно посадили, а не отделались более легким наказанием уже...

С. Бунтман — То есть из тех, которые...

А. Кузнецов — Да, из тех, кто вот организовывал все это дело. Да. Сергов говорит о других людях, как раз тех, кого не посадили в конечном итоге. Вот Кружкова назначили ответственным, таким главным ответственным за все.

«Этот следователь, не задавая мне никаких вопросов, заявил, что я государственный преступник, что меня давно пора уничтожить, что все данные о моих преступлениях есть в НКВД, что только из снисхождения к моей научной деятельности НКВД решило меня не уничтожать и позволить „чистосердечно признаться“ во всех преступлениях и тем самым получить облегчение своей участи. Далее он подчеркнул, что любое „запирательство“ отразится на моей семье, особенно на жене и т.д. Когда после окончания этой „речи“ Кружкова я ответил, что не чувствую за собой никакой вины перед Советским Государством, так как никогда никаких преступлений не совершал, Кружков затопал ногами, закричал и ругался самой отборной руганью, вырвал стул, на котором я сидел, и заявил, что он допросит мою жену так, что заставит меня во всем „признаться“. Тогда я начал подписывать то, что он сам писал в протоколе допроса о моем мнимом участии в „контрреволюционной“ группе члена-корреспондента, профессора, доктора Игнатовского».

Сразу скажу, что профессор Розе, который вот уже упоминался, он был арестован именно на основании показаний Константина Ивановича Страховича.

С. Бунтман — Ну, это было подготовлено...

А. Кузнецов — Безусловно. Нет.

С. Бунтман — ... находился под шантажом страшным.

А. Кузнецов — Конечно. И под шантажом. Мы увидим дальше, что не только под шантажом. И безусловно это не его инициатива была назвать это имя, но его подпись под этим протоколом стала, так сказать, формальным основанием. Хотя безусловно даже без этой подписи Розе бы, конечно, на свободе не остался. Нашли другой вариант. Да?

«Сейчас я уже не помню, что за чушь я тогда подписал. Следующие допросы проводились следователем Артемовым, который вызывал меня подряд 6–7 дней сразу после отбоя (9.30 вечера) и держал стоя или сидя на крае стула до 7 часов утра, до подъема. Днем в камере мне не позволяли ни спать, ни лежать. Метод следовал тот же, как у Кружкова, то есть отказ от подписи — репрессии семьи и главным образом жены. Подписывал я протоколы через день или два после допроса. Я не могу вспомнить всего, что я подписывал, но это все было очень грубой, глупой ложью, изобретенной следователем Артемовым. Так, например, в одном случае выходило, что я 12—13-летним мальчиком предвидел нападение на СССР гитлеровской Германии, то есть в 16–17-м годах я узнал о событиях 41–45-го, или все мои разговоры с профессором Игнатовским в период 27–30-го годов на научные темы представлялись как разговоры о подготовки помощи Гитлеру, когда он нападет на Советский Союз, то есть мы предвидели поведение Гитлера за три-четыре года до его прихода к власти. То, что я с профессором Игнатовским не встречался, следователь Артемов не принимал во внимание».

С. Бунтман — Здесь хорошее замечание у участников чата. Люгер Макс Отто пишет: «Заметим, не было сомнения у схваченных в том, что угрозы следак выполнит».

А. Кузнецов — Безусловно. Безусловно да. То есть это люди, хотя они впервые попали в... ну, в случае вот... в данном случае Страховича, впервые попали в этот оборот, но они, конечно, не сомневались, что это будет выполнено. И, собственно говоря, я думаю, что это и репутация органов НКВД, и то, как вели себя следователи, и то, как они сразу глушили вот этих людей. Они же понимали, что они имеют дело с интеллигенцией высшего разбора. Они тут же глушили их матом. Они тут же глушили их оскорблениями. Всё это для того, чтобы у тех не было ни малейшего сомнения, что вот эти вот...

С. Бунтман — Нет, с самого начала сломить...

А. Кузнецов — Сломить. Да.

С. Бунтман — С самого начала. Да, да.

А. Кузнецов — «Окончание следствия я опять проходил у следователя Кружкова. Здесь я запомнил такие факты: следственный материал был представлен для подписи не прошитым и не опечатанным, — ну, то есть чтоб всегда можно было подшить еще что-то. — Кружков, так же как и раньше Артемов, предупредил меня и других заключенных, чтобы мы не отказывались от своих показаний на суде, так как тогда НКВД от нас тоже „откажется“ и будем уже наверное расстрелянные и прочее; одновременно с этим Кружков сказал, что он надеется, что после суда мы разоблачим других ученых-контрреволюционеров, что сейчас не успели сделать из-за спешности суда, — вот это очень важный сюжет. К нему еще перейдем дальше, — тогда же я его спросил: как быть с моими оборонными работами, которые я проводил в то время в ЛГУ, он ответил, что после суда он меня вызовет для этих разговоров, — надежду дают, — да? — что дадут продолжить, так сказать, дело, — после всего он прочел список лиц, привлекаемых к ответственности как „соучастников“ и „контрреволюционеров“. Я сейчас помню, что в этом списке были фамилии члена-корреспондента, профессора, доктора Кошлякова и Кравца (умер в 55-м году в Ленинграде).

В ночь с 13 на 14 января 42-го года Военный трибунал Ленинградского фронта приговорил меня и других обвиняемых по делу Игнатовского к расстрелу. После приговора нас доставили во внутреннюю тюрьму НКВД и разместили в одиночке, где уже было по 15–18 смертников по другим делам. В один из следующих дней...» — то есть их держат — да? — в этих условиях...

С. Бунтман — То есть не сразу.

А. Кузнецов — Не сразу.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — «... я через корпусного передал заявление по вопросам оборонных работ. Такое же заявление подал сидевший со мной в камере доцент ЛГУ Артемьев, осужденный к расстрелу по тому же делу. Дня через три я и Артемьев были вызваны к Кружкову по очереди. Кружков принял нас в одном из следственных помещений внутренней тюрьмы. Там мне Кружков сказал, что в современном моем положении смертника единственный путь спасения — это „раскрытие“ всех „контрреволюционных“ Ленинградских ученых». Их не интересовало участие крупных специалистов в оборонных работах. Они уже приговоренных к смерти тянут...

С. Бунтман — Вот, вот, вот, вот. Здесь Николай из Перово нам пишет смску: «У НКВД Ленинградской области во время блокады была широко распространена преступная практика допросов заключенных после их осуждении к высшей мере наказания. На этих допросах путем обещания сохранить жизнь от осужденных вымогались нужные следствию показания на других лиц».

А. Кузнецов — Совершенно верно. Комиссия Шверника в 50-е годы на этом сделает акцент. А вот сейчас собственно как... как это происходило. «При этом он указал на некоторые фамилии, которые НКВД известны как контрреволюционеры. Сейчас я помню фамилии Кошлякова и Розе», — вот собственно оно. Да?

С. Бунтман — Да, да.

А. Кузнецов — «Затем мне дали бумагу и перо, и я написал о своих работах и в конце назвал вышеназванных лиц и еще других лиц, фамилии которых я забыл, и без всяких доказательств охарактеризовал их контрреволюционерами, — ну, это человек приговоренный к смерти. — Когда я вернулся в камеру, то...»

С. Бунтман — Но с надеждой.

А. Кузнецов — Но с надеждой. Но... Ему дали эту надежду. «... то Артемьев мне сказал, что у него с Кружковым был аналогичный разговор и что он тоже писал о своих работах и о контрреволюционерах-ученых.

Кажется, 27 или 28 января, — две недели он под смертным приговором, — вечером меня вызвали из камеры смертников и привели в кабинет Кружкова, где на его месте сидел человек в форме капитана Госбезопасности с орденом Красной Звезды, еврейского типа. Впоследствии я узнал, что это Альтшуллер, зам. начальника КРО», — вот на эту фамилию обратите внимание. Она нам еще очень пригодится.

С. Бунтман — Ну, Серов ее первой называет.

А. Кузнецов — Да. Но она нам сейчас пригодится. «Альтшуллер после вопросов о моем здоровье сказал мне, что мое положение может резко измениться (вплоть до полного освобождения), если я помогу органам НКВД разоблачить „контрреволюционную организацию Ленинградских ученых“, о которых у него есть все основные данные. Он назвал фамилии целого ряда лиц, в том числе профессора Кротова. Не помню сейчас, кто из присутствовавших — Подчасов или Кружков, указал фамилию профессора Виноградова, и Альтшуллер подтвердил ее с особым подчеркиванием. Я тут же сказал, что со всеми этими людьми я либо не знаком, либо мало встречался, особенно после начала войны, и что все написанное мною о них может быть только „предположительным“ (то есть выдумкой). Альтшуллер сказал, что это неважно», — вот человек, порядочный человек пытается даже в этой ситуации как-то с ними играть, вот включить в протокол фразу «предположительно»...

С. Бунтман — Предположительно. Да.

А. Кузнецов — ... ему кажется, что это может иметь там какое-то значение. Ну, с шулерами играть-то нельзя, а с Альтшулерами тоже играть нельзя. «Альтшуллер сказал, что это неважно, лишь бы было „соответственно“. Должен подчеркнуть, что точные выражения и слова я уже смутно помню и передаю только основной смысл разговора. После этого меня отвели в отдельную камеру, дали бумагу, и я начал писать „сочинение на заданную мне тему“, — он берет в кавычки это выражение. — Необходимо отметить, что с этой ночи меня начали лучше кормить (250 грамм хлеба вместо 125, баланда и жидкая каша вместо одной баланды). Кроме того, мне иногда давали на следствиях куски хлеба и какую-либо еду. Когда я передал при следующем вызове написанное, а затем мне дали подписать уже его в напечатанном на машинке виде, то там не было первой моей фразы, что написанное является моим предположением. Я обратил внимание на это Альтшуллера, на что он ответил, что „это так нужно“.

Далее следовал ряд мучительных допросов у Кружкова и Подчасова, на которых приходил Альтшуллер. Мне говорилось на допросах, чтобы я подписывал, что они писали, то обещали освобождение, то угрожали смертью, арестом моей жены и близких. Даже один раз я услышал в соседнем кабинете голос моей жены. Как потом выяснилось, ее туда действительно ночью привозили. Альтшуллер требовал, чтобы я признал себя министром какого-то „правительства“, которое, по словам Альтшуллера, заседало у меня на квартире, угол Садовой и Невского, где я никогда не жил и никогда не бывал. Далее Альтшуллер утверждал, что ко мне „приходил немецкий майор“, фамилию его не знаю, который передавал мне указания немецкого командования. Я все это категорически отрицал. Тогда один раз Альтшуллер сказал мне, что так как я не даю свободно необходимых показаний, то они применят ко мне „хирургический“ метод и получат необходимые им показания. Я сказал, что если они будут меня бить, то я не знаю, что я сделаю, но все это будет ложью. Наконец мне эта вся галиматья стала невыносимой, и когда меня привели на допрос, где было собрано человек пять или шесть штаб-офицеров НКВД...» — вот интересно — да? — у него проскочило это старорежимное выражение «штаб-офицеров», то есть старших офицеров.

С. Бунтман — Ну, да.

А. Кузнецов — «... в том числе Альтшуллер и Подчасов, а затем пришел Занин, — Альтшуллер — капитан госбезопасности, то есть подполковник на армейские деньги, — а затем пришел Занин, который потребовал либо подписать показания, либо я завтра буду расстрелян, я ударил кулаком по столу и сказал: „Стреляйте, я больше не хочу обманывать Советскую власть и врать о несуществующем заговоре“. К моему удивлению, Занин перестал кричать и, обращаясь к сидящим, сказал: „Все чепуха!“ (он сказал более резко), и после этого меня перестали вызывать на допросы и требовать подписи под ложными показаниями».

Вот видите это абсолютно выстроенная система. Та система, которая была выстроена ещё в конце 30-х годов. Мы прекрасно знаем теперь, что точно также велись так называемые следствия по заговорам второй половины, — да? — по заговорам Большого террора. Но вот все это накладывается на блокадный Ленинград, и это, конечно, делает это всё совершенно такой макабрической картиной.

С. Бунтман — Алексей Кузнецов. Мы продолжим рассмотрение этого дела через 5 минут.


**********


С. Бунтман — Мы продолжаем. Алексей Кузнецов, Сергей Бунтман, Марина Лелякова — звукорежиссер.

А. Кузнецов — Вот сейчас мы можем показать...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Но, к сожалению, разрешение у фотографии не очень хорошее, но тем не менее хоть какое-то представление. Вот этот человек, которого объявили главой всего этого заговора. Это профессор Игнатовский Владимир Сергеевич, очень крупный ученый. Вот. А это другой член-корреспондент Николай Сергеевич Кошляков. Вот соответственно дальше у нас идёт профессор Розе, вот тот, кого...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... следующее уже...

С. Бунтман — Кто-то... кто-то из наших слушателей вот сдавал экзамены и готовился по Розе. Это все... Да.

А. Кузнецов — Да. Нет, самое поразительное, что уже даже...

С. Бунтман — Теоретическую механику.

А. Кузнецов — ... после того, как этих людей вот, так сказать, обвинили во всех смертных грехах, а книги их продолжали использоваться. Ну, и вот последнее наше фото — это человек собственно, показания которого я зачитываю, доктор Страхович. Вот должна быть еще у нас одна картинка. Да? Вот он. Собственно говоря, вот он из тех, кого мы показали, вот двое выжили, он и Кошляков пережили это, этот кошмар, а соответственно Игнатовский и Розе погибли. И вот как заканчивается тот отрывок из показаний, который... Страховича, который я выбрал: «Помню еще, что во время второго следствия, когда я уже был смертником, Кружков ночью водил меня в какой-то „шикарный“ кабинет, где меня допрашивали два высших начальника НКВД, один был, кажется, с двумя ромбами, а другой — с тремя. Кружков мне потом сказал, что один из них начальник Ленинградского управления НКВД Кубаткин, а другой — помощник Берии по контрразведке Абакумов. Перед этим допросом Кружков предупредил, чтобы я говорил только то, что я раньше подписал, так как иначе будет „худо“. Однако я на допросе сбился, и потом Кружков меня ругал.

В июне 42-го года я получил извещение из Военной коллегии Верховного Суда, где было сказано, что мое дело прекращено и расстрел заменен мне 10 годами исправительно-трудовых работ.

Еще раз повторяю, что все, что мною подписано на следствиях как в первый период до суда, так и после, является сплошным вымыслом и что только страх за близких и личное мое малодушие заставили меня это сделать, то есть подписать то, что изобретали и писали Альтшуллер, Подчасов, Кружков и Артемов.

Страхович

Ленинград

16 сентября 1957 года».

Вот ещё один на этот раз коротенький документ. К нему небольшой пролог, чтобы было понятно, о ком говорится. Уже послевоенный студент Ленинградского университета вспоминает такой случай, при... точнее не случай, а вспоминает одну из своих преподавательниц: «Преподавала нам математический анализ примечательная женщина Постоева Наталия Ивановна, по слухам ассистентка автора учебника, в свое время репрессированная. Все мои сокурсники ее помнят. Она уже и по тем временам выглядела старомодно. Чем-то напоминала старуху Шапокляк в ее мульфильмовском изображении. Владела французским языком в такой степени, что лекции и семинарские занятия вела с характерным французским прононсом. Её „теорема Лёграньжа“ до сих пор в ушах стоит. Отличалась бабуля миролюбивым нравом, читала на переменах газету „Юманите“ в подлиннике и курила „Беломор“ подобно многим питерским блокадницам, чем повергала нас в священный трепет». Ну, «Беломор»-то она курила подобно не блокадницам, а лагерницам.

С. Бунтман — Нет, лагерницам «Беломор»-то... Нет.

А. Кузнецов — Нет, многие курили его после лагеря.

С. Бунтман — Питерский «Беломор» — это высоко.

А. Кузнецов — Вот записка, одна из тех, которые комиссия Шверника, значит, подшивает к делу в 57-м году: «Товарищу Швернику

Я была арестована 16 февраля 1942 годаво время Ленинградской блокады по делу группы ученых ЛГУ и ЛЭТИ, якобы занимавшейся контрреволюционной деятельностью. В настоящее время я реабилитирована и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Ранним утром страшного февраля 1942 года под предлогом проверки паспортов явились в квартиру какие-то люди и предъявили мне ордер на обыск и арест. Обыск произвели поспешно и, спрятав драгоценный в те дни кофе и остатки сахара в портфель, увезли меня в тюрьму, — то есть они еще и грабили своих жертв. — Началось следствие, превратившееся в пытку, как только мое дело было передано следователям Рябову и Кружкову. Мои показания на себя и других лиц были вырваны страшной жестокостью следствия, усугублявшейся еще тем, что эти методы применялись к человеку, измученному блокадой, голодом, находящемуся в состоянии тяжелейшей формы дистрофии. Оскорбления, побои, выстаивание целыми ночами на распухших от голода ногах, лишение сна, холод в камере и что, может быть, для голодного маньяка было страшнее всего — лишение миски супа вынудили подписывать протоколы и давать показания, где каждое слово было извращено следователями, переведено на их „особый язык“, которым они заменили обычный, человеческий. В течение шести месяцев из меня изготовляли государственного преступника по заранее заготовленному плану, причем без всякого стеснения, издевались и потирали руки по поводу всякого вырванного из горла „признания“. Следователи присутствовали на суде и, боясь больше смерти повторения мучений следствия, я, предупрежденная ими заранее, повторяла заученные слова о якобы совершенных мною преступлениях.

Таким образом, был вынесен смертный приговор, замененный затем 10-ю годами исправительно-трудовых лагерей, которые я полностью отбыла и еще 3 года „вечного“ поселения в Коми АССР.

Наталья Постоева».

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — И вот наконец, кажется, свершилось что-то похожее на возмездие. «14 февраля 1958 года из протокола № 1039 заседания Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС

Присутствуют: Шверник, Комаров, Бойцов, Алферов, Андреева, Джурабаев, Компанец, Лукьянов, Пикина, Самолин, Фурсов, Шатуновская, — Шатуновская известная, да? — 1. О нарушении социалистической законности бывшими работниками Управления НКВД Ленинградской области — Огольцовым С. И., Заниным С. Ф., Альтшуллером И. К., Подчасовым И. В., Кожемякиным И. А., — неполный список. Тех, кого посадили здесь нет. Здесь тех, кого не посадили почему-то, а только уволили из НКВД, — В период с ноября 41-го по март 42 работниками Управления НКВД Ленинградской области было привлечено к уголовной ответственности и осуждено к высшей мере наказания 32 ученых, работавших в высших учебных заведениях Ленинграда, которые обвинялись в создании антисоветской организации, именуемой «Комитетом общественного спасения».

Проверкой, произведенной Прокуратурой, установлено, что «Комитета общественного спасения» в действительности не существовало, что он был искусственно создан работниками бывшего Управления НКВД Ленинградской области — Огольцовым С. И., Заниным С. Ф., Альтшуллером И. К., Подчасовым И. В. и Кожемякиным И. А.

Проверкой установлено также, что в УНКВД Ленинградской области была широко распространена преступная практика допросов заключенных после их осуждения к высшей мере наказания. На этих допросах путем обещания сохранить жизнь от осужденных вымогались нужные следствию показания на других лиц.

Комитет Партийного Контроля постановляет:

За грубое нарушение социалистической законности, в результате которого были осуждены к высшей мере наказания и длительным срокам заключения работники ленинградских высших учебных заведений, — исключить из членов КПСС: Огольцова Сергея Ивановича; Занина Семена Федосеевича; Альтшуллера Исаака Константиновича; Подчасова Ивана Васильевича; Кожемякина Ивана Александровича.

Поручить Куйбышевскому райкому КПСС Свердловска отобрать у Занина С.Ф. партийный билет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ при ЦК КПСС

ШВЕРНИК».

С. Бунтман — Жестоко. Как жестоко.

А. Кузнецов — Вы знаете, а вот последний документ будет именно о том, что это жестоко.

«В ПРЕЗИДИУМ XXIV СЪЕЗДА КПСС

от бывшего члена КПСС с 1927 года

Альтшуллера Исаака Константиновича

ЗАЯВЛЕНИЕ

14-го февраля 1958 года на заседании Комитета партийного контроля при ЦК КПСС я был исключен из рядов КПСС с формулировкой „За нарушение социалистической законности“ по общему конфликтному делу совместно с ОГОЛЬЦОВЫМ С. И., ЗАНИНЫМ С. Ф., ПОДЧАСОВЫМ И. В. и КОЖЕМЯКИНЫМ И. А.

Этому предшествовали следующие обстоятельства: 2 апреля 1956 года я был арестован КГБ при Совмине СССР. В течение года содержался в одиночном тюремном заключении. Мои следователи из КГБ и военной прокуратуры СССР инкриминировали мне по периоду моей работы в Ленинградском управлении НКВД искусственно созданное ими тягчайшее государственное преступление, якобы выразившееся в фальсификации мною совместно с другими сотрудниками КГБ дела ленинградских ученых во время Отечественной войны и ленинградской блокады. Однако военный трибунал Ленинградского военного округа, которому после окончания следствия было передано мое дело, отказался меня судить, опровергнув своим объективным определением от 15/IX-1956 г. сфабрикованное моими следователями обвинение против меня», — он врет. Там было другое дело. Я тоже видел эти документы. Там было принято решение, политическое решение вот их не отдавать под суд, ну, и трибуналу даны соответствующие указания. «В дальнейшем, благодаря активному вмешательству ЦК КПСС, признавшему мой арест необоснованным, — это вот оно и есть, — следственные органы вынуждены были освободить меня из-под стражи, а дело мое прекратить.

Мне долго было непонятно, почему работники особой инспекции КГБ, производившие...» — инспекция по личному составу. Это как бы внутренняя такая кадровая служба.

С. Бунтман — Ну, да, полиция полиции.

А. Кузнецов — Да. «... производившие расследование по моему делу совместно с работниками военной прокуратуры СССР, были так заинтересованы в том, чтобы представить в виде невинных агнцев репрессированных в период ленинградской блокады лиц, занимавшихся антисоветской и изменнической деятельностью, прикрывая их громким наименованием ленинградских ученых? Почему, с другой стороны, те же работники следственных органов так добивались опорочить честных сотрудников органов госбезопасности, в том числе и меня, выполнявших в соответствии с приказами военного времени, в исключительно суровых условиях ленинградской блокады, свои обязанности по разоблачению пособников гитлеровских оккупантов, изменников Родине и антисоветчиков-пораженцев?»

Вот старая сволочь, а?!

С. Бунтман — Ну, он почувствовал, что в принципе можно.

А. Кузнецов — Он... Да, он чего-то почувствовал, вот это... Ведь он... Это же, ну, во-первых...

С. Бунтман — XXIV съезд — это 71-й год.

А. Кузнецов — Да. Это не все заявление. Да? Я, так сказать, ну, там дальше в том же самом духе. И он пытается опять перевести на них стрелки. Вот его честного работника оклеветали. Вот. А те соответственно были наказаны. Видите, он даже не пишет о том... Там в 50-е-то годы они выворачивались. Да мы честные. Да мы были убеждены.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Да вот там не доработали низовые товарищам. А мы-то что? Мы-то считали, что они...

С. Бунтман — Да. А еще мы выполняли приказ, и у нас были все документы. Откуда мы знали, что они сфальсифицированы?

А. Кузнецов — Да. Да. А тут нет...

С. Бунтман — ... вся информация...

А. Кузнецов — Нет, они пособники. Мы там мерзли, мокли, так сказать, под дождем, мерзли на допросах, не доедали, вот дело делали, — да? — разоблачали врага. А нас теперь вот за это аж из партии выгнали. Вот такая вот история.

С. Бунтман — Да. Вопросы, которые есть у наших слушателей по поводу вот этого дела ленинградских ученых: «А почему матмех понятно?»

А. Кузнецов — Нет, я думаю, что в этом не было логики...

С. Бунтман — ... постановка вопроса.

А. Кузнецов — Я...

С. Бунтман — Понимаете, нет там вот этого.

А. Кузнецов — Я думаю, что какая-то... какой-то материал был на Игнатовского, не случайно его сделали паровозом...

С. Бунтман — Ну, вот... Ну, вот изначальная какая-то.

А. Кузнецов — Да, вот что-то на него было. Донос какой-то, еще что-то. Почему выбрали...

С. Бунтман — И пошло.

А. Кузнецов — Может быть, вот этот сотрудник... Темная эта история. Сотрудник секретный, который сожительствовал с его женой, может, он его хотел таким образом убрать, подложил наверх. А дальше понятно, если Игнатовский — паровоз, то его организация, извините, что я уголовный термин употребляю, — да? — ну, органа...

С. Бунтман — Да, да, да.

А. Кузнецов — ... организатор — да? — главный, значит, тогда получается, что надо брать тех, кто находился в его окружении. Вот и получился матмех.

С. Бунтман — Да. Да. Я не думаю, Юрий, что возможно Вы называете имена людей, пытавших моего родственника Леонида Григорьевича Райского, расстрелянного в 36-м году. Там уже пара поколений сменилась. Могло... Могли оставаться...

А. Кузнецов — Могли. Вот те, кто были в 36-м...

С. Бунтман — Ну, как Федотов в Москве оставался...

А. Кузнецов — Конечно. Нет...

С. Бунтман — Тот самый Федотов.

А. Кузнецов — Могли те, кто лейтенантами были в середине 30-х...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... вот они капитанами, майорами...

С. Бунтман — Да, могли вполне...

А. Кузнецов — ... могли стать.

С. Бунтман — ... потому что там уже волны смывало просто. И в 37-м конце, и когда егодинских... А потом когда ежовских.

А. Кузнецов — Ну, вот, например, к вопросу о биографии, тогдашний председатель Ленинградского городского суда, у меня вылетело сейчас фамилия из головы, он ещё в начале 30-х был мастером-сыроделом. А затем партия отправила его учиться в университет, уже не юношу, — да? — на юридический факультет, и быстренько достаточно он уже перед войной стал председателем Ленинградского городского суда. Я нашел диссертацию о судебных органах Ленинграда во время блокады, там очень интересная статистика. Только четверть судей народных районных судов имели юридическое образование, а половина имела начальное только. У них даже среднего не было.

С. Бунтман — Вот представления о справедливости и о советской власти вот у них было тоже своеобразное вот до самого верха, потому что в своих замечательных воспоминаниях Нами Микоян описывает свою встречу с женой Берии, с вдовой Берии. И она говорила...

А. Кузнецов — С Нино Гегечкори.

С. Бунтман — ... когда это пошло... С Гегечкори. Да. Когда это прошло действительно, ее и сына, и там и ссылка была и так далее. «Я поняла, что советская власть кончилась», — она тогда сказала. И на что ей Нами Микоян ответила: «А вот тогда Вы, когда...»

А. Кузнецов — Да, вот не было...

С. Бунтман — Это был... Как и вопрос даже непонятен. Это такая вот деталь. Абсолютно без злобы. Просто констатирует... Нами Микоян констатирует это. Вот какая у нас мощная культура подлости! Культуры подлости, Вы знаете, она замечательно культивируется. Она выращивается эта культура подлости. И если власть при такой... Когда нет никаких противовесов, когда власть начинает ее культивировать, всё, получается.

А. Кузнецов — Причем это делается стремительно. Вот Вы, Сергей Александрович, лучше меня знаете как буквально за пару лет на территории вишистской Франции моментально расцвела махровым цветом...

С. Бунтман — Все расцвело. Всё! И милиция петеновская расцвела.

А. Кузнецов — Конечно.

С. Бунтман — Но это еще и вот когда такая ситуация. А революция французская сколько дала сволочей, мерзавцев и... и так далее? Вот это... Это, к сожалению, общее. Читайте «Технологию государственного переворота» Курцио Малапарте, вы сразу поймете, что это может быть везде в любой момент в независимости от приниженности или завышенности людей...

А. Кузнецов — Ну, у нас, к счастью...

С. Бунтман — ... народа.

А. Кузнецов — ... на следующее воскресенье несравненно более светлая...

С. Бунтман — О, да!

А. Кузнецов — ... тема. По крайней мере тема.

С. Бунтман — О, да!

А. Кузнецов — Сами...

С. Бунтман — Вот сейчас... О, да. Нет, но у нас просто 175-летие Кони замечательного.

А. Кузнецов — Да, 9 февраля, в субботу...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... исполняется 175 лет со дня рождения великого русского юриста светлейшего человека Анатолия Федоровича Кони. Я прямо уже вот жду с нетерпением следующего воскресенья. Да.

С. Бунтман — Ну, и давайте стремительно 5 судов...

А. Кузнецов — А что стремительно? У нас есть...

С. Бунтман — Есть еще?

А. Кузнецов — Да. У нас вон 3 минуты.

С. Бунтман — Так. Ну, хорошо. Суд над крестьянином Емельяновым, обвиняемом в утоплении жены. Ну, конечно, веселая история.

А. Кузнецов — Нет.

С. Бунтман — 1872 год.

А. Кузнецов — Тут все истории невеселые.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Тут не будет ни одной смешной. Но дело крестьянина Емельянова — это такая вот очень интересная... пример суда практически сразу же вот после... Ну, это самое начало реформы, 72-й год, и, казалось бы, — да? — подумаешь там крестьянин то ли утопил жену, то ли не утопил. Вот если вы его выберите, мы увидим, с каким тщательным вниманием суд будет разбираться в этом деле достаточно загадочном. Тут Кони ещё пока, вот в первых трёх делах он обвинитель, это прокурорские...

С. Бунтман — Обвинитель он и в суде над купцом Горшковым, обвиняемом в оскоплении малолетнего сына.

А. Кузнецов — Да, когда мы говорили...

С. Бунтман — 73-й год.

А. Кузнецов — У нас было передача о скопческом процессе...

С. Бунтман — Да, да, да.

А. Кузнецов — ... XVIII века, мы говорили, что скопцы и в XIX веке будут. И вот в купеческой среде, объясняли почему в купеческой среде это было распространено. Это вот как раз такой совершенно изуверский случай, когда маленького мальчика отец совратил в скопческую секту, привел на место и участвовал в его оскоплении. Кони там произнёс совершенно потрясающие в своей обвинительной речи слова о мракобесии. Если выберите, я их, конечно, обязательно процитирую.

С. Бунтман — Следующее: суд над крестьянином Михайловым, обвиняемом в убийстве иеромонаха Иллариона с целью грабежа, тот же 73-й год.

А. Кузнецов — Это дело, в котором Кони блестяще в суде анализирует доказательства. Доказательства косвенные, но вот будучи все выстроены в одну абсолютно неразрывную логическую цепь, они убедят присяжных в том, что перед ними убийца.

С. Бунтман — Суд над чиновником Юханцевым, обвиняемом в растрате сумм кредитного общества. Самое милое дело здесь. 1879.

А. Кузнецов — И Юханцев абсолютно милый человек. Вот этот человек абсолютно начисто лишенный какой бы то ни было совести. Это такой Сергей Мавроди XIX века.

С. Бунтман — Ну, вот просто, ну, нет такого.

А. Кузнецов — Нету. Да.

С. Бунтман — Ну, нет такого у него.

А. Кузнецов — Ну, не комплектуется эта модель вот этим узлом.

С. Бунтман — Ну, он такой, это самое, особо одарённый...

А. Кузнецов — Да! Кони судья в этом процессе. Это вскоре после дела Веры Засулич. Кони отказался уходить в отставку, вот это его дело.

С. Бунтман — Суд над Ольгой Палем, обвиняемой в убийстве любовника, 1895 год. Играет соответствующая музыка. Да? и тут уже Кони обер-прокурор Сената.

А. Кузнецов — Да, это дело, которому он будет давать заключение уже в... по кассационной жалобе в Сенате. Дело, решением которого Кони был очень не удовлетворён, очень был недоволен Плевако, который защищал Ольгу Палем. Если выберет это дело, то о всех этих обстоятельствах...

С. Бунтман — Голосуйте! Все на сайте. Встретимся в следующее воскресенье.

А. Кузнецов — Всего доброго!