Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Сергей Бунтман — Добрый день всем! Светлана Ростовцева. У нас Алексей Кузнецов, Сергей Бунтман.

Алексей Кузнецов — Добрый день!

С. Бунтман — Я хочу сразу объявить, что в конце этого часа, на том месте, где обычно идет «Ну и денек», до 22 июня мы фрагменты даем вам послушать детских дневников времен войны. Это проект «Аргументов и фактов». И разные люди, актеры, не актеры, известные, менее известные, читают дневники, детские дневники времен блокады, оккупации, из гетто очень много дневников. И сегодня у нас дневник девочки Люды Отс будет читать Татьяна Навка. И до 22 июня в наших исторических передачах, в программе «Вот так», в программе «Все так», в программе «Не так» и в программе «Дилетанты», будут фрагменты такие 3-4-х минутные, будут дневников. Это очень хороший проект. Полностью вы можете послушать и посмотреть книга была издана в прошлом году и посмотреть на сайте «Аргументов и фактов». А сейчас мы приступаем к разбору. Вот, замечательно. Вот наибольшие споры... Что вызвало наибольшие споры? Я вчера был поражен. Одна слушательница мне написала, наибольшее... в написании слова «квази-суды». Стоило вкрасться туда случайному... Ну, у нас подпоручик Еже получился. ... к пробелу и все, и спор весь туда ушел. Я давно говорю, что первая смска после ядерного взрыва в центре Москвы, когда мы скажем, что эпицентр находится в Нижнем, скажем, Кислóвском переулке, первая смска будет не: «Какой ужас», а что правильно говорить Кúсловский. Вот.

А. Кузнецов — Ну, это, в общем, много говорит о качестве наших слушателей.

С. Бунтман — Да, да, да. Очень придирчивы и хороши. Ну, выбрали среди квази-судов, выбрали товарищеский суд над Есениным, Клычковым, Орешиным и Ганиным по обвинению в антисемитизме. Это 23-й год.

А. Кузнецов — Это самый конец, декабрь 23-й года. Да. И в отличии от более позднего советского времени, когда такое явление как товарищеские суды будет уже институированным, будет соответствующий закон о товарищеских судах, там это все будет... Ну, собственно говоря, из хотя бы кино, наверное, над Афоней самый знаменитый товарищеский суд.

С. Бунтман — А еще объявление о товарищеском суде над Семеном Семеновичем, пьяницей и дебоширом...

А. Кузнецов — Семеном Семеновичем Горбунковым.

С. Бунтман — Горбунковым, да.

А. Кузнецов — Вот. Но в принципе, это явление, которое советской властью развивалось. И неудивительно, поскольку такого рода товарищеские суды были в левых партиях чрезвычайно, ну, партийные суды были распространены. Мы тоже предлагали такой суд. Ну, и вот в данном случае речь идет о суде корпоративном, о суде литературном, поскольку обвинялись четыре представителя этого цеха. И собственно говоря, одним из последствий этого товарищеского суда должно было быть решение вопроса о передаче или не передаче этого дела в суд, собственно говоря, уже обычный. А что, собственно говоря, случилось? А случилось вот что. Значит, дадим слово, наверное, человеку, который в этой ситуации воспринимался как пострадавший. Его звали Марк Родкин. Он средней руки такой советский функционер профсоюзный, если я не ошибаюсь. И вот как он описывает события, развернувшиеся в ноябре 23-го года в одной из московских пивных: «Рядом со мной сидело четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Они были далеко не настолько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчет в своих действиях. Они вели между собой разговор о советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я, однако, мог заключить, что двое из этих граждан не только недовольно относятся к соввласти, но определенно враждебно. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях „нашей России“ виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилия жидов необходимы особые меры, как погромы и массовые избиения. Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громко стали шуметь и ругать паршивых жидов... Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании черной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают „их Троцкий и Каменев“. Такое же оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил об этом заявить в отделение милиции для составления протокола...». Вот, собственно говоря, эти четыре упомянутых гражданина Сергей Александрович Есенин и трое его друзей-единомышленников по вот такому крестьянскому, скажем так, направлению в русской поэзии Алексей Алексеевич Ганин, Петр Васильевич Орешин и... У меня вылетело имя, отчество из головы.

С. Бунтман — Клычкова-то?

А. Кузнецов — Клычков, да. Совершенно верно. Вылетело, прошу прощения. И вот эти четыре молодых, в общем, человека. Есенину нет 30. Собственно, старшему вот... Старший, по-моему, Орешин. Ему как раз в районе 30 лет в то время. Значит, дальше их доставили в отделение милиции. Причем, будет неоднократно указываться, что для этого потребовалось там аж двух милиционеров, что один не справился. И вот затем уже в протоколе, под протокол все будет, так сказать, все это будет задокументировано, зафиксировано. Один из милиционеров 47-го отделения милиции, куда их доставили, вот он дополнил показания Родкина таким образом: «После ареста четырех литераторов: Есенина и других, они были помещены в резервную комнату. Спустя некоторое время они запели в искаженной форме с ударением на „р“, подражая еврейскому акценту, революционную песню „Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой...“. Помню, что они говорили приблизительно следующее: „Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейской семьи, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов“. Повторяю, что всего разговора запомнить не мог...», — конец цитаты.

С. Бунтман — Замечательно. Сергей Антонович Клычков.

А. Кузнецов — Сергей Антонович Клычков, вот. И потом якобы из отделения милиции, судя по показаниям Демьяна Бедного, Есенин позвонил ему и в развязанном тоне просил за них вступиться и так далее, и так далее. А возмущенный Демьян Бедный, опять-таки с его слов, ответил, что пусть этим, значит, занимаются те, кому этим положено заниматься. В общем, дело это вышло за рамки какого-то вот такого... какой-то такой бытовой нетрезвой ссоры. И довольно быстро встал вопрос о том, чтобы предать этому характер, ну, вот такого разоблачения антисоветского, националистического выступления. Значит, вопрос о передаче дела в тот или иной суд, товарищеский или соответственно в народный, решался закрытым собранием представителей правлений литературных организаций Москвы, которое приняло такую резолюцию в конечном итоге: «Принимая во внимание всю предшествующую литературно-общественную деятельность С. А. Есенина, С. А. Клычкова, П. В. Орешина и А. Ганина, высказанное ими в данном собрании полное осуждение всякому оскорблению национальностей, полное отрицание этими поэтами своей причастности к образу действий, допускающему оскорбления такого рода, и не располагая материалами для сомнения в правдивости данных заявлений, собрание в составе правлений, — дальше перечисляются какие, собственно, так сказать, представители каких объединений здесь были, — считает необходимым воздержаться от окончательного суждения по этому вопросу до решения суда, профессионального или уголовного». Профессионального, имеется в виду...

С. Бунтман — То есть они решили передать?

А. Кузнецов — ...корпоративного. Профессионального, то есть литераторского. Вот они воздержались в этом вопросе. «Вместе с тем собрание признает, что опубликование в печати опорочивающих сведений, основанных на непроверенных данных, является весьма прискорбным фактом, применение же мер бойкота до выяснения степени и характера виновности представляет собой явление противуобщественное». О чем идет речь? Дело в том, что вскоре после, буквально через несколько дней после этого происшествия в нескольких газетах достаточно массовых, достаточно популярных, появляются статьи. Ну, в двух газетах, появляются статьи, написанные одним и тем же человеком, который в этой всей истории, безусловно, был одним из главных вот застрельщиков всего этого дела. Значит, это Лев Семенович Сосновский. Ну, я не думаю, что сейчас кто-то Льва Семеновича помнит. Ну, знают, разумеется, узкие специалисты, вот по журналистике 20-х годов, может быть по партийной работе. Потому что Лев Семенович, он профессиональный революционер с дореволюционным стажем. Он профессиональный пропагандист. Человек, который большую часть жизни... Он закончит плохо, как и большинство представителей вот этого поколения профессиональных революционеров, закончит он в 37-ом году обвинительным приговором и расстрелом соответственно. Он работал в различных изданиях, в частности, например, вот в момент описываемых событий он был штатным сотрудником «Правды». Немного, немало. До этого он возглавлял целый ряд газет, в основном профсоюзных. И заработал, надо сказать, такое достаточно не двусмысленное определение со стороны Ленина. Вот что Ленин пишет: «Товарищ Сосновский даже превосходные статьи свои, скажем, из области производственной пропаганды, умел иногда снабжать такой „ложкой дегтя“, которая далеко перевешивала все плюсы производственной пропаганды. Бывают такие не очень счастливые натуры, которые чересчур часто заражают свои нападки ядом. Товарищу Сосновскому полезно было бы за собой по этой части присматривать и даже друзей своих попросить, чтобы они за ним присматривали». Ну, вот чья бы корова мычала на счет, так сказать, несчастливой способности заражать свои нападки ядом. Да? Но в любом случае, отвлечемся от личности Владимира Ильича, который сам обладал этой несчастливой способностью в высочайшей степени. Видимо, действительно и это, так сказать, из текстов, в общем, хорошо видно, Сосновский был человеком крайне желчном, крайне нетерпимым. И если он видел вот некую цель, которую он считал достойной критики, то критика эта была, ну, очень и очень такая массированная. Значит, Сосновский квалифицирует в своих статьях еще до всех судов, квалифицирует в своих статьях это не как просто какую-то вот там мелкую бытовую выходку, не как, так сказать, такой скандал в пивнушке, а как некое чрезвычайно опасное общественное явление. Ну, собственно, давайте ему предоставим слово: «Этот мелкий, как будто, случай, на самом деле показывает, что мы имеем дело с весьма опасной для общества болезнью. Эта гниль тем более опасна, что носители ее являются сотрудниками наших журналов и газет, что по ним некоторые будут судить о всей нашей литературе. Есенин, например, который слывет революционным поэтом, устраивал скандалы также и за границей. Известны антисемитские выходки Есенина и в Америке. Мы не можем терпеть, чтобы по Есенину судили о литературе советской России. Уже сейчас можно сказать, что, каков бы ни был приговор суда, кое-что должно измениться в отношении наших органов к тем из своих сотрудников, которые недостаточно связаны с революцией и которые умеют зачастую скрывать свои истинные настроения под удобной маской „приятия“ революции». О чем здесь речь? Речь здесь идет и дальше там это слово просто прозвучит у Сосновского о так называемых попутчиках. Помните, — да? — «Теперь в советской стороне. Я самый радостный попутчик».

С. Бунтман — Да, да.

А. Кузнецов — Кто такие попутчики? Это люди, в частности литераторы, которые, вроде как, не являясь, ну, 100-процентными, скажем так, сторонниками большевиков и советской власти, но, тем не менее, вот демонстрируют, что им в общем и целом по пути. Да, то, что их кое-что, многое, скажем так, устраивает. И вот этот вот статус попутчика, он человеку литературы давал определенную свободу, скажем так. Да? Более или менее наш. Вот так можно определить кто такой попутчик. И не случайно, в общем, это было учуяно, и многие литераторы потом на суде давая показания, по-разному, кстати говоря. Не показания давая, ну, давая свидетельские, имеется в виду, объяснения. В частности, например, об отношении того же Есенина и его друзей к советской власти и к национальному, и к еврейскому, в частности, вопросу. Они неизбежно будут сходить вот на то, что здесь вообще под сомнение ставиться то, что попутчики действительно искренне принимают советскую власть. Люди почувствовали, люди литературного цеха, что по ним готовится залп из такого достаточно крупного калибра. Что вот Сосновский пытается подвести некую теоретическую базу под необходимость идеологического просеивания более тщательного, чем это делалось на самом деле. Что же на самом деле произошло? Ну, понять это трудно, потому что и Есенин, и другие участники этого инцидента, они будут... Они, в общем, частично свою вину признают. Но очень, очень будут бороться за акценты, вот, как все происходило. Да, сидели. Собственно, что было поводом-то для этой встречи в пивной? В отличие от целого ряда других встреч Есенина в пивных, у этой встречи был повод, потому что на вечер, вот этого дня было назначено 5-летие всероссийской поэтической организации. И Брюсов должен был делать доклад. И вот они перед этим зашли, так сказать, поговорить о литературе. Ну, и, конечно, выпили. Они не отрицали, что звучали разговоры о евреях, но они категорически отрицали, что в этом была какая-то вот идеологическая определенная направленность. Они категорически отрицали, что они призывали к погромам. Они просто говорили, что вот несправедливо, как же так вот почему действительно в нашей литературе так много евреев, а ведь это не родной их язык, а ведь мы лучше его знаем, мы, так сказать, более правильно и выразительно...

С. Бунтман — Ну, начинается, да.

А. Кузнецов — Да. То есть они, ну, на самом деле, вот если это все квалифицировать, они пытались сказать, что да, были отдельные проявления антисемитизма, но не идеологического, а бытового.

С. Бунтман — Ну, это все следствие того, что Сосновский и печать тогда, они это увели от проблемы действительно антисемитизма, ксенофобии и так далее...

А. Кузнецов — Они это в политическую... Конечно.

С. Бунтман — Они это в политическую идеологию и этим все, конечно, как всегда замутнили.

А. Кузнецов — А в то время, видимо, просто не умели по-другому. Они тут же начинали навешивать политические ярлыки.

С. Бунтман — Да, и стали решать свои вопросы. Вопросы там чистоты рядов, пролетарской там поэзии...

А. Кузнецов — Совершенно верно.

С. Бунтман — ... в литературе и журналистике.

А. Кузнецов — Плюс, неслучайно же прозвучали фамилии Троцкий и Каменев. Это тяжелейшее по тем временам обвинение. Да? Это 23-й год. Троцкий уже оппозиционер, но еще не тот вот, так сказать, главный матерый враг.

С. Бунтман — Нет, он победитель, он создатель Красной армии.

А. Кузнецов — Красной армии пока еще...

С. Бунтман — ...вождь. Да, да.

А. Кузнецов — Пока еще все помнят, что, в общем, собственно говоря, события в Петрограде-то им руководились. Да? А Ленин в известной...

С. Бунтман — Нет, это еще все на памяти.

А. Кузнецов — Да. И в этой ситуации, вот сравнительно недавно появился в интернете текст письма Есенина Троцкому, который тот напишет вскоре после этих вот событий, буквально через несколько дней. И где он будет оправдываться, что дорогой Лев Давидович, я ничего подобного не имел в виду и так далее, и так далее. Тем более что среди окружения Есенина были люди, скажем так, от Троцкого недалекие. И сам Есенин имел, в общем, это очевидно, такую слабость, как очень многие литераторы, он не единственный, он дорожил знакомствами какими-то, так сказать, там иногда даже моментами такой интимной, значит, близости, ну, в хорошем смысле слова, с сильными мира сего. И поэтому он пользовался иногда, так сказать, людьми Троцкого, именем Троцкого и конечно ему совершенно не хотелось, во-первых, получать такое весомое политическое обвинение и даже портить отношения с всесильным Троцким. Хотя отношения его, видимо, было к этому человеку, и вообще к теме «Евреи в руководстве русской революции», очень сложным и об этом говорит хотя бы его неопубликованная и, в общем, не законченная поэта «Страна негодяев». Где один из, ну, можно сказать, главных... Там вообще не так много действующих лиц. Ну, где комиссар по фамилии, точнее под псевдонимом Чекистов, а на самом деле вот он еврей и зовут его, значит, Лейба и так далее. Вот он прямо в самом начале, можно сказать, в первых строках поэмы, спорит там с другим комиссаром, проявляется как, ну, скажем так, не поклонник всего русского, считающий эту страну отсталой там и так далее, и так далее. То есть у Есенина... В общем, исследователи полагают, что очень прозрачно здесь зашифрован...

С. Бунтман — Это раз, и отношение к революции в целом у Есенина оно требует уточнения и требовало во всяком случае. Ну, это какая-то вот, в общем-то, вот все это замешивается и заквашивается такое месиво, любопытное и не очень веселое, я бы сказал.

А. Кузнецов — Совсем не веселое.

С. Бунтман — Да. Так что мы продолжим через 5 минут разбор этого товарищеского суда.

**********

С. Бунтман — И мы продолжаем. Мы продолжаем товарищеский суд. Вот обвинение в антисемитизме. И вот который из бытовой, из, в общем-то, трепа в пивной по поводу всего, включая руководство советской власти, перешел в разряд достаточно такой серьезно-политический.

А. Кузнецов — Более того, надо сказать, что вот эти поэты не только виновато оправдывались, что они не то имели в виду, что их не так поняли, что, значит, здесь акценты переставлены и так далее. Но иногда отлаивались и не менее, скажем так, резко. Ну, вот я хочу процитировать отрывок из статьи «Россияне», написанной Есениным по результатам всего этого дела. " Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоенные тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора. Сие относится к тому типу, который часто подписывается фамилией Сосновский. Маленький картофельный журналистик, пользуясь поблажками милостивых вождей пролетариата и имеющий столь же близкое отношение к литературе как звезда небесная к подошве его сапога, трубит почти около семи лет всё об одном и том же, что русская современная литература контрреволюционна и что личности попутчиков подлежат весьма большому сомнению. Частенько ему, как Видоку Фиглярину, удается натолкнуться на тот или иной факт, компрометирующий некоторые личности, но где же он нашел хоть один факт, компрометирующий так называемых попутчиков? В чем же, собственно, дело? А дело, видимо, в том, что, признанный на скотном дворе талантливым журналистом, он этого признания никак не может добиться в писательской и поэтической среде, где на него смотрят хуже, чем на Пришибеева. Уже давно стало явным фактом, как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безымянских, что пролетарскому искусству грош цена, за исключением Герасимова, Александровского, Кириллова и некоторых других, но и этих, кажется, «заехали» — как выражается Борис Волин, еще более кретинистый, чем Сосновский. Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов выдвинула журнал, который называется «На посту».

С. Бунтман — Ну, да.

А. Кузнецов — То есть хороши там...

С. Бунтман — Пошла, пошла писать губерния...

А. Кузнецов — Пошла писать губерния, да.

С. Бунтман — Слог далекий, я бы сказал. Они друг друга стоят.

А. Кузнецов — Вот как вспоминает о том, что происходит на этом суде человек, явно совершенно симпатизирующий Есенину. Это Матвей Ройзман.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — В отличии от многих участников этих событий он пережил благополучно 30-е годы и, так сказать, дожил до старости. Людям старшего поколения он, наверное, памятен как автор детективных, в частности, сценариев. Ну, и например, вот именно он написал сценарий к очень известному в свое время детективному фильму «Дело № 306». Помните, да, эту картину?

С. Бунтман — Да. Хороший фильм, кстати говоря, да.

А. Кузнецов — А в молодости Ройзман входил в состав вот этого есенинского кружка. Был одним из имажинистов. Вот что он пишет: «На товарищеском суде в Доме печати обвинителем выступил Сосновский. Не знавший Есенина и обстоятельств происшествия, он сосредоточил основной огонь своей речи на Сергее. Резко обрушился на четырех поэтов председатель суда Демьян Бедный, порицал их не только за дебош в пивной, но, с его точки зрения, и за „их отвратительное поведение на суде“. Впрочем, нотки сожаления звучали в его голосе, когда он говорил о том, что Есенин губит свой талант». Ну, Ройзман ошибается, Демьян Бедный не был председателем суда. Он давал показания как один из свидетелей. Он рассказывал об этом звонке Есенина, в частности. Есенина. И выступал... Просто Демьян Бедныйон был таким шоуменом. И он всегда выступал таким образом, что его Ройзман принял за председателя. На самом деле суд состоял из семи журналистов. При этом большинство из них были достаточно активными деятелями советской власти. Двое имели отношение в свое время к ЧК. Из имен... Председателем суда был Константин Петрович Новицкий. Из имен, которые сейчас могут, ну, как-то узнаваться — Платон Керженцев, Александр Аросев, это отец актрисы Ольги Аросевой, Нарбут, Плетнев. Ну, скажем так, это фигуры как становиться понятно через почти 100 лет не первой величины, но в то время это известные, заметные.

С. Бунтман — И потом во многом связанные, в общем-то, с ГПУ.

А. Кузнецов — Да, безусловно. Вот эта линия конечно здесь очень четко прослеживается. Действительно, это люди так или иначе с этой организацией связаны. Но надо сказать, что Есенин ведь сам, мягко говоря, был связан с этой организацией. Да?

С. Бунтман — Вращался.

А. Кузнецов — Вращался в кругах. О его общении с Аграновым, скажем, много написано. Агранов один из самых страшных людей этого призыва этой организации. Вот Дмитрий спрашивает: «Остались ли какие-то стенограммы?». Стенограмм нет, но есть довольно много воспоминаний. И есть статьи, предшествовавшие суду. Вот я Сосновского уже цитировал. И сейчас я процитирую несколько примеров полемики, которая будет продолжаться после приговора суда. Очень здорово, Сосновский не случайно об этом упоминает в своей статье, ударил по Есенину инцидент, который произошел почти за год до описываемых событий в Нью-Йорке, где Сергей Есенин был в таком длительном путешествии с Айседорой Дункан по Европе и США. И он там, в общем, они уже там достаточно много давали всякой пищи для бульварной хроники, периодически устраивая и друг другу публичные скандалы и, в общем, тяжело они себя там вели. И вот, в частности, в январе 23-го года, то есть вот за 10 с небольшим месяцев до описываемых событий, значит, Есенина пригласил один из тамошних жителей, выходец из России, еврей, еврейский поэт, переводчик, работавший на идиш, писавший под псевдонимом Мани-Лейб. И он пригласил Есенина читать. Собрался определенный круг, значит, людей, представителей еврейской интеллигенции нью-йоркской. То есть Есенин знал, что за люди. Он, так сказать, понимал кто его слушатели. И Есенин крайне совершенно бестактную вещь начинает читать, вот упоминавшееся начало вот этой самой поэмы, диалог Чекистова с другим комиссаром, где по еврейскому вопросу, ну, скажем так, высказывания, мягко говоря, не деликатные. Значит реакция публики была вполне предсказуемо негативной. Есенин моментально, он, видимо, уже был прилично на взводе, в смысле выпивший, как говорится, он устроил жуткий совершенно скандал. Скандал настолько безобразный, что его пришлось связывать. Он на следующий день, сохранилась эта записка, Мани-Лейбу писал там униженный извинительное письмо, в котором давал понять, что со мной произошел припадок. Ну, то есть он дал понять, что извините, я уже себя не контролирую. И вот к вопросу, который неизбежно встает в связи с этим. Вопрос о том, насколько действительно Есенин был антисемитом. Вы знаете, вот я перечитал, пересмотрел совершенно замечательную лекцию Дмитрия Быкова о Есенине. Быков совершенно четко говорит о том, что вот период в творчестве Есенина с конца 22-го года, то есть 23-й, 24-й, 25-й — это уже распад.

С. Бунтман — Человек, который себя очень серьезно потерял. И дело не в выпивке. Выпивка — это все следствие. Крики, дебоши и, там скажем, какие-то лозунги вызывающие, а потом такое же раскаяние — это все следствие.

А. Кузнецов — Ну, безусловно.

С. Бунтман — Мне кажется, что он давно начал себя довольно сильно терять.

А. Кузнецов — И вот Быков-то как раз и говорит о том, что...

С. Бунтман — И разрывался внутри очень сильно. Это очень серьезная трагедия. И я бы посоветовал... Ну, кроме того, что Дмитрий Быков, он очень точно здесь исследует Есенина. Я бы посоветовал такую очень хорошую книгу как Георгия Иванова «Петербургские зимы». Вот почитайте, как раз о Есенине. Там не то что он приукрашивает или что-то придумывает, а просто он конструирует так, он очень точно конструирует образ вот по тому что...

А. Кузнецов — Так вот Быков-то как раз поэзию анализирует и говорит...

С. Бунтман — Да, да.

А. Кузнецов — ... о распаде в первую очередь политическом.

С. Бунтман — Это гораздо важнее все.

А. Кузнецов — И, значит, надо сказать, что, видимо, Есенин, в принципе, в этом состоянии был готов нападать на все, что шевелится, что называется. Что безусловно в какой-то степени там вот бытовой антисемитизм был ему свойственен как очень многим людям этого времени. Тем более, что действительно в литературной среде стояла проблема, так сказать, вот, собственно она всегда там стояла.

С. Бунтман — Здесь пишут: «А вы в курсе, что конфликт в Америке произошел по причине некорректного отношения, точнее открытого приставания к его жене Айседоре Дункан?» А кто ж там приставал?

А. Кузнецов — Нет, я не в курсе. Вот я в курсе совершенно другой истории.

С. Бунтман — Расскажите, если это правда, а не какая-нибудь очередная альтернативная история чего-нибудь. Вот что там было? Скажите, сказавши «а», скажите и «б», пожалуйста.

А. Кузнецов — Ну, вот. А пока говорят «а» и «б», значит, приговор. И собственно, ну, я читаю не сам приговор, я читаю газетное сообщение об этом приговоре: «13 декабря в Доме Печати был оглашен приговор товарищеского суда по делу поэтов Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина. Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему рядом с ними гражданину Родкину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание.Обсудив вопрос о статье товарища Сосновского в 264-м номере „Рабочей газеты“, суд признал, что товарищ Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот случай для нападок на некоторые из существующих литературных группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведе́ния литературных счетов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу. Приговор принят товарищеским судом единогласно».

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — То есть здесь профессиональное сообщество среагировало достаточно жестко на попытку внести вот эту манеру навешивания политических ярлыков в литературный процесс. К сожалению, видимо, удержать это было невозможно, но по крайней мере попытались. Конечно, ничего не закончилось решением товарищеского суда. И после суда весь декабрь, январь это дело будет периодически всплывать в газетах. Я хочу процитировать как характерную заметку в «Правде», не много — не мало, 30 декабря 23-го года написанную Михаилом Кольцовым. Вот такая вот величина. Называется «Не надо богемы». И вот что он пишет: «Славянофилов из „Базара“, — имеется в виду из „Славянского базара“, из ресторана, — с икрой, с севрюгами, разговорами о национальной душе и еврейском засилье тоже на старом месте не найти! Но если вы очень хотите — они отыщутся...Недавно закончился с большим шумом и помпой шедший товарищеский суд по „делу четырех поэтов“ о хулиганских и антисемитских выходках в пивной. На суде было очень тяжело. Совсем 908-й год. Четверо подсудимых, из них один — крупнейший и талантливейший художник, слава нашей страны, засосанный богемой по уши, — кокетливо объясняющие, что поэт, как птица, поет и потому за слово „жид“ не ответственен; свидетели из милиции, обязательные еврейские интеллигенты, из самых лучших чувств берущие под свою защиту антисемитов; толки о роли еврейства в русской литературе, тени Петра Струве и Трубецкого, в зале витающие; дамы-поклонницы и семеро журналистов-большевиков, вынужденных в давно остывшей и ныне подогретой реакционно-неврастенической каше разбираться... Конечно, педагогические способы борьбы в духе идейного поощрения трезвости тут мало помогут. Надо сделать другое. Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена — уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение „Россияне“. Давайте будем грубы и нечутки, заявим, что все это одно и то же...»

С. Бунтман — Вот здорово.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Здорово. Глубокие, далеко идущие выводы, которые сами к явлению, ну, никакого уже отношения не имеют. Они не знают, как из этого выбраться все абсолютно. И делают какие-то выводы, кто какой может. Кольцов — какой может. Сосновский — какой может. Демьян Бедный тоже на что способен, то и делает.

А. Кузнецов — Вот фигура Есенина... Вот Дмитрий спрашивает нас о дальнейшей судьбе поэтов. Ну, понятно, что судьба Есенина известна. Алексей Алексеевич Ганин был расстрелян внесудебном порядке в 25-м году по делу о так называемого, русско-фашистском центре. Там, так сказать, приплели группе людей создание такой подпольной крайне националистической организации. Орешин и Клычков погибнут в конце 30-х. В общем, никто из них своей смертью, что называется, не умрет, кроме Есенина...

С. Бунтман — 40-й год Клычков.

А. Кузнецов — В 40-м, да.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Кроме Есенина. Я совершенно не поклонник вот этой версии о том, что это было убийство, а не самоубийство. Но, тем не менее.

С. Бунтман — Но скорее он был, все-таки 40-й — это ерунда, как обычная ерунда.

А. Кузнецов — Нет, дело в том, что 40-й — это, похоже, если я правильно помню, в его случае, это дата смерти, которую НКВД сообщила, а, видимо, он был в 37-м.

С. Бунтман — Конечно, это все ... НКВД, при реабилитации сообщали абсолютно взятые с потолка, и которое многое из этого сошло за потери во время войны.

А. Кузнецов — Может быть.

С. Бунтман — 41-й давали. Ну, 40-й здесь. Так что это 37-й.

А. Кузнецов — Вот такая вот мало красивая, прямо скажем, история.

С. Бунтман — Да. Это, в общем-то, вся эта история, которая сжирает и правого, и виноватого. И действительно явление... Действительный антисемитизм, не действительный. Богему с не богемой. Поэзию с яичницей. Что угодно. Это, в общем-то, конечно, уже клубиться, клубиться. И вот когда мы вчера слушали вечер памяти Булгакова 56-го года запись, мы слушали вчера в программе. И там очень важно было, вот при той оттепели, было очень важно вот люди 20-х, люди 20-х... Катаев об этом говорил. Люди 20-х. Эти 20-е годы, вот такие, досталинские годы, они были в 56-м, вот в той реабилитации они были светлыми, золотыми, чудесными. И вот туда давайте вернемся.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Но тут же все клубилось уже. Уже все клубилось. И машина работала. Машина работала не на таких оборотах, не так прекрасно как в 30-х, но машина работала.

А. Кузнецов — Вот Таня пишет, что весь его антисемитизм банальная мужская ревность к Зинаиде Райх. Я не думаю так на самом деле, потому что вокруг Есенина была не одна женщина-еврейка. И тут можно много чего навыводить из этого. Но я думаю, что это скорее вот такой действительно цеховой антисемитизм.

С. Бунтман — Да это все... Где это было убеждение? Где болтовня?

А. Кузнецов — Трудно очень...

С. Бунтман — Где общие места? Троцкий там, Каменев и так далее. Да, Екатерина, Вы понимаете. Кстати говоря, извините, что я Вас ловлю, вот это слово «погиб». Вот, Вы знаете, я его с детства слышу как замену «расстрелян». Вы знаете, вот погиб, вот это я, вот именно как такую точную замену, я вот с детства его слышу. Да, Екатерина, вот что все это? Какой Кольцов? Какой Кольцов? Он умер в 1842 году. Ха! Гениально. Гениально.

А. Кузнецов — Ну, не слышал человек о Михаиле Кольцове, хотя мы передачу делали.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — О его трагической судьбе. Хорошо.

С. Бунтман — Вы его с Клычковым перепутали. Гениально совершенно.

А. Кузнецов — Да, Гоголя с Гегелем. Значит, у нас, к сожалению, время подходит к концу. Нам еще надо анонсировать. У нас довольно, как нам кажется, любопытная...

С. Бунтман — А мы будем судить парламентариев в следующий раз.

А. Кузнецов — Да, к 110-летию первого российского парламента. 10 мая оно как раз было.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — 110-летие открытия. Вот мы подготовили.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Процессы над парламентариями, но уголовные, не связанные с политической деятельностью.

С. Бунтман — Уголовные, уголовные только. И начинаем мы с 275 года до н.э. Уже не помню, какой это был год от основания Рима. Суд над сенатором Публием Корнелием Руфином по обвинению в нарушении законов о роскоши.

А. Кузнецов — Да, это очень актуально на самом деле.

С. Бунтман — Ой, я бы очень хотел. Я бы очень хотел этот.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Суд над членом Палаты представителей Конгресса США Мэтью Лионом по обвинению в клевете.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — О, какое парламентское дело.

А. Кузнецов — Абсолютно классическое.

С. Бунтман — Суд над депутатом Государственной Думы...

А. Кузнецов — Алексеем Кузнецовым. Нет, не родственник и даже не однофамилец.

С. Бунтман — ... Кузнецовым по обвинению в соучастии в кражах и грабежах.

А. Кузнецов — И грабежах. Очень интересно.

С. Бунтман — Да, 1914 год. Военное время.

А. Кузнецов — Четвертая Государственная Дума.

С. Бунтман — Военное время. Суд над писателем Джеффри Арчером, бывшим депутатом Палаты общин по обвинению в лжесвидетельстве, Великобритания, 2001.

А. Кузнецов — Очень интересное дело. Известный писатель. «Каина и Авеля», я думаю, многие читали. И очень сложный человек.

С. Бунтман — Да. И последний суд над членом Палаты представителей Конгресса США Джеймсом Трафикантом, которого, вообще-то, за контрабанду надо было судить, судя по фамилии, но по обвинениям во взяточничестве, рэкете и уклонении от налогов. Голосуйте. Все уже здесь.