Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Сергей Бунтман — Двенадцать часов, восемь минут, Алексей Кузнецов у себя где-то там, вот, его мы все приветствуем.

Алексей Кузнецов — Добрый день!

С. Бунтман — И в чате приветствуют, он, вот, в строю, и... но на удалении пока.

А. Кузнецов — Он не где-то там, он в строю, да!

С. Бунтман — В строю. Где-то там, но в строю. Вот, всё, вот, для меня это, оказывается, первая после отпуска передача, потому что...

А. Кузнецов — Более, более того — по этому поводу наш youtube-редактор тормознул, и ты значишься как Никита Василенко.

С. Бунтман — Я значусь как Никита Василенко! Ну для меня это, для меня это честь, вот, я вот.

А. Кузнецов — Понимаю.

С. Бунтман — Вот, потому что Никита Василенко — замечательный ведущий. Вот, сегодня мы, дело у нас такое вот. Из чего это выбирали, я просто не знаю, из каких дел выбирали?

А. Кузнецов — Это была подборка дел, вот в нашем как бы, в нашей серии дел бывших союзных республик, это Литва.

С. Бунтман — А! То есть Литва в целом была.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — И вот здесь это, я бы сказал, и мучительное событие, и очень тревожное тогда, и семьдесят первый — семьдесят второй год, начало семидесятых — это было очень тревожно тогда.

А. Кузнецов — Вот Серёжа, я очень рад, что именно ты, а не Никита — хотя, естественно, я прекрасно отношусь к Никите — потому что мне хочется сегодня тебя допросить как свидетеля о событиях и настроениях молодёжи семьдесят первого — семьдесят второго года, потому что это очень важно для этого дела.

С. Бунтман — Ну ты понимаешь, в чём дело, это зависело от тех, кто был тогда студенты, студенты вот в самой собственно России, РСФСР — они как-то приобретали, приобретали самосознание, но оно было гораздо тише и не было такого порыва, как, например, в балтийских странах, и дело в том, что я в семьдесят втором году, я со всем с этим познакомился, потому что я, летом я ехал в Литву, я опаздывал, вся наша группа, кто собирался в поход, там, в Игналину, собирался — я от них отстал, болел. И потом поехал один. И я помню, когда мама меня проводила в купе, и в купе сидят — а там всякие страшные страшности печатают ведь и говорят. Про то, что националисты там, и так далее.

А. Кузнецов — Да. Да-да-да-да.

С. Бунтман — Сидят два молодых националиста, вот, сидят. Вот такие, карикатурных националиста! Это один с длинными волосами.

А. Кузнецов — То есть завёрнутых в литовский флаг?

С. Бунтман — Вот в круглых очках, вот, с длинными волосами по плечи. А другой такой лысоватый с бородкой, такой, явно ещё больше про...

А. Кузнецов — Антисоветской такой бородкой?

С. Бунтман — Более антисоветской бородкой, более прожжённый националист. Это оказались мои лучшие друзья, один из них стал моим лучшим другом, вот тот, который с длинными волосами, режиссёр Ромас Викшрайтис, вот, который меня в своё время и предупредил о событиях девяносто первого года. И я тебе скажу...

А. Кузнецов — Ну вот мы сегодня с... А?

С. Бунтман — Я тебе скажу, что мы проговорили как раз вот о Литве, обо всём — мы проговорили целую ночь до самого Вильнюса.

А. Кузнецов — Вот отлично! Мы сейчас чуть позже обязательно к этому ещё раз прибегнем, потому что это чрезвычайно важный разворот этого сюжета. Итак, о фактах. 14 мая 1972 года, воскресный день. В Каунасе молодой человек приходит на главную улицу Каунаса — это очень длинная по тамошним меркам улица, около полутора километров, вот, это аллея Лайсвес, аллея Свободы, Каунас удивителен и тем, что главная улица в нём называлась не Ленина. И вот около музыкального театра...

С. Бунтман — Она и в советское время Лайсвес называлась?

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Да?

А. Кузнецов — Насколько я понимаю — да.

С. Бунтман — Здорово!

А. Кузнецов — И вот около музыкального театра, где был такой культурный пятачок местной неформальной молодёжи — термина этого ещё не было, он появится позже, — молодой человек, значит, садится на газон. У него с собой трёхлитровая банка, как потом выяснилось — с бензином. Он обливает себя, перед этим он пишет несколько слов на листочках блокнота, кладёт их на парапет фонтана, придавливает камушком, после чего он поливает себя и место вокруг бензином и поджигает. Практически сразу к нему бросились люди, и вот, собственно, я хочу зачитать отрывочек из воспоминаний, воспоминаний уже более позднего времени, уже времени свободной Литвы, одного из людей, которые — молодого человека тоже, который оказался совершенно случайно там рядом, его зовут Ромуалдос Бальчис. «Было воскресенье, в музыкальном театре шёл спектакль „Девочка ищет сказку“. Я подумал — пойду посмотрю, поскольку 22 мая меня забирали в армию. Я пришёл с другом юности, Саулюсом Зикусом, но контрамарки мы не получили, сели на скамейку, разговариваем, курим. Рядом со мной сидит русский офицер с женщиной, она с коляской. Посидели час, вижу — через лужайку идёт очень печальный, задумавшийся Ромас Каланта, одетый в джинсовую куртку, несёт авоську с трёхлитровой банкой. Я не знал, что там бензин, подумал, что вода. Зикус был настроен против длинноволосых, говорит — ай, не обращай внимания! Каланта садится на землю, прижавшись спиной к дереву, встаёт, берёт эту авоську, скидывает куртку, открывает банку, выливает бензин на себя. Саулюс мне говорит — ты на него не смотри, он работает на публику. Мы отвернулись, и вдруг — взрыв. Я поворачиваюсь, не понимаю, что происходит. А Каланта в клубок свернулся, крича от боли, катается по земле в сторону находившегося в углу туалета, возле него вся трава горит. В те времена возле туалета цыганки торговали вынесенными со всяких заводов комбинашками. Первая подбежала цыганка со своими юбками, тогда офицер кинул на него пиджак, мы тоже побежали, а мне Саулюс, прагматичный человек, говорит — Ромас, идём отсюда, сейчас ментура приедет, придётся свидетелями быть». Потом появится широко распространённая сейчас версия, что перед тем как поджечь бензин, Каланта крикнул «Свободу Литве!» — ну вот кто-то из свидетелей это подтверждает, кто-то не подтверждает, это совершенно сейчас, в данном случае, неважно, потому что в вот в этих вот листочках, вот в этой предсмертной записке, которую он оставил, он свой мотив излагает достаточно очевидно. «Никого не вините в моей смерти, я знал, что рано или поздно я должен буду это сделать. Я ненавижу социалистический строй. Я бесполезен. Зачем мне дальше жить, чтобы этот строй меня убил. Лучше я сам себя, здесь никогда не будет свободы, даже это слово „свобода“ запретили». Вот такая вот записка.

С. Бунтман — Скажи мне, пожалуйста, там в как-то, каким-то образом выяснилось, насколько повлияла и на этого молодого человека, конечно, и на других Чехословакия и в частности Ян Палах?

А. Кузнецов — Насколько я понимаю, нигде в документах, которые потом КГБ будет изучать, не упоминается имя Яна Палаха, но совершенно очевидно, что это ну, ну напрашивающаяся, да, версия, потому что до самоубийства шестьдесят девятого года, оно стало для очень многих молодых людей в странах Восточной Европы и в западных республиках Советского Союза, оно стало вот таким вот примером. И даже есть такая статистика, она, может быть, не очень точная, но порядок она в любом случае задаёт — что вот в то же время, что Ромас Каланта, чуть позже него подобным образом только в Литве покончили с собой около двенадцати человек. Совершили акты самосожжения. Причём некоторые имена называются, то есть это можно проследить, некоторые нет, но в любом случае это не единичный случай. И кроме того, в Литве гораздо лучше, чем, скажем, у нас в Подмосковье, были слышны все радиоголоса. О самосожжении Палаха, разумеется, постоянно говорили, и «Голос Америки», и «Немецкая волна», и «Свобода». Поэтому я думаю, что — да, повлияло. Дальше, возможно, вот такого взрыва, который в конечном итоге произойдёт, бы и не было, да? Что-то было бы, но, возможно, масштаб был бы меньший, но совершенно нагло повела себя в данном случае власть, которая, опасаясь того, что похороны Каланты превратятся в некий акт, в некую манифестацию, принимает решение, несмотря на то что объявлено, известно — в 16 часов дня 18 мая, вдруг — это по воспоминаниям его младшего брата, который потом переехал в Соединённые Штаты, там, так сказать, дал несколько интервью, Арвидас Каланта, вот он рассказывал, как неожиданно в районе часу дня к дому подлетело несколько «волг», вышли люди в штатском, которые сказали: так, срочно, вот хоронить надо сейчас. Мама захлопотала, там, родственники ещё какие-то не подъехали из загорода, кроме того, по литовским обычаям — я не знаю, литовские они или общекатолические, но вроде бы есть такой обычай, что перед смертью покойника обязательно надо сфотографировать. Специального фотографа пригласили...

С. Бунтман — Нет, это народный обычай.

А. Кузнецов — Народный, да? Ну вот специального фотографа пригласили, его тоже ещё не было. Сказали — так, всё, фотограф будет наш, значит, никаких родственников, кроме тех, которые уже есть, ну-ка быстро, срочно грузите, значит, на наших машинах отвезём на кладбище. И в результате — а народ уже начинает собираться, да, задолго, за два часа. То есть несколько десятков людей видели отъезд вот этого вот, с позволения сказать, кортежа. Интересно, что потом в справке, которую в Москву направил председатель республиканского КГБ, было сказано: похороны прошли организованно, по согласованию с семьей Каланты мы передвинули их начало — по согласованию, да? Там мать в истерике билась. На похоронах присутствовало двести — двести пятьдесят человек, в основном родных и знакомых. То есть на похороны, видимо, всё-таки успела подтянуться какая-то часть тех, кто лично, может быть, Ромаса и не знал, но хотел с ним попрощаться вот как с человеком, совершившим такой акт — ну и понятно, что местное КГБ сочло за благо выдать это за организованные похороны с участием, так сказать, всех необходимых: ну откуда у молодого человека двести — двести пятьдесят родственников и знакомых, да ещё в ситуации, когда похороны были перенесены. И вот это вот, видимо, и вызвало особенно нервную реакцию, в результате чего на два дня Каунас превращается — это очень распространённое сравнение в связи с этим делом — он превращается в Париж шестьдесят восьмого. Ну конечно, как любое сравнение, оно страдает, мягко говоря, неточностью, но это уличные манифестации, основу этих манифестаций составляют учащиеся, старшие классы школ и студенческая молодежь.

А. Кузнецов — Сам Ромас Каланта — иногда пишут «студент», но это, видимо, перевод с литовского, он вообще по нашим понятиям школьник. Он учился — должен был заканчивать одиннадцатый класс вечерней школы. По кгбшной справке он в вечернюю школу попал, потому что что-то там не сдал в дневной школе, где он учился, а младший брат его рассказывал, что конфликт возник из-за сочинения. Им в одиннадцатом классе — а ещё одиннадцатилетка, она уже официально отменена в советских школах, но переход на десятилетку только начался, всего два года идёт, поэтому те, кто учатся в старших классах — они доучиваются по...

С. Бунтман — Это когда это, подожди? Десятилетка была введена раньше гораздо.

А. Кузнецов — Шестьдесят девятый — семидесятый, первый год, когда отменили четвёртый год в начальной школе.

С. Бунтман — Нет. Раньше.

А. Кузнецов — Нет?

С. Бунтман — Гораздо.

А. Кузнецов — Раньше?

С. Бунтман — Нет, раньше. Раньше. Его отменили у тех, те, кто поступил в шестьдесят втором году в школу — у них уже было три класса начальных.

А. Кузнецов — Да?

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Ну, вы, я прошу прощения.

С. Бунтман — И у нас, и у нас шестьдесят третий год тоже, я просто как старожил говорю.

А. Кузнецов — Может быть, одиннадцатый класс возник из-за того, что это вечерняя школа, возможно, там вот это...

С. Бунтман — Одиннадцатый класс вполне мог возникнуть, потому что десятилетка уже была введена в шестидесятых годах.

А. Кузнецов — Окей. В общем, одним словом — он ещё был школьником, Ромас Каланта, хотя ему девятнадцать лет. Так вот на самом деле, как рассказывал его брат, им задали сочинение из серии «Кем я хочу быть», а он возьми и напиши, что он хочет стать католическим священником, ксендзом. И его вызвали, родителей вызвали в школу, начали прорабатывать, и родители сочли за благо его забрать, перевести в школу рабочей молодёжи. Он на какую-то там фабрику устроился разнорабочим. Что это за человек? Серёжа, вот если удастся оживить экран, если можно — следующую картинку.


С. Бунтман — Сейчас-сейчас-сейчас-сейчас.

А. Кузнецов — Вот.

С. Бунтман — Сейчас.

А. Кузнецов — Да ничего, я буду продолжать говорить, значит, вот.

С. Бунтман — Сейчас чуть-чуть, я... Да-да-да?

А. Кузнецов — А он периодически, если его не теребить, он почему-то берёт и умирает, этот наш экран, вообще не знаю, что за...

С. Бунтман — Да, какой-то он умирающий у меня.

А. Кузнецов — Что за свойство у него такое.

С. Бунтман — Почти умерший. И нет, я не знаю, я чего-то не то делаю.

А. Кузнецов — Ну, надо, наверное, девч... О!

С. Бунтман — О.

А. Кузнецов — Отлично. Вот, и если можно, тогда следующую...

С. Бунтман — Талантливый очень, да? Вот просто...

А. Кузнецов — Следующую. Это такая вот фотография... вот, вот это нам нужно. Вот это он школьник, вот это менее известная его фотография, за несколько лет до самоубийства. Вот такой вот мальчишка. Потом очень внимательно будут изучать его психическое состояние, потому что местные власти в конечном итоге, поколебавшись, выберут версию, что он психически ненормален, и сотрудники КГБ изымут из дома письма, дневник, частные бумаги — в общем, всё, что можно было для этого исследовать, и комиссия психиатров местных, значит, даст заключение: шизофрения. Вот якобы здесь у него видны суицидальные наклонности, вот здесь у него уход от реальности, вот здесь то, вот здесь сё. Почему? Почему выбирается эта версия? Плюс дополненная тем, что беспорядки, вызванные, так сказать, его актом и вот этим самым переносом похорон — что они спровоцированы местными хиппи. Я сначала, когда...

С. Бунтман — Извини, можно интермедию?

А. Кузнецов — Конечно.

С. Бунтман — Вот Jonas, спасибо большое, Jonas Kazlauskas написал в чате, что в Литве было одиннадцатилетнее среднее. В Литве было.

А. Кузнецов — А, из-за русского языка, я вижу, да.

С. Бунтман — Было среднее, да, одиннадцатилетнее, а то, что вот здесь пишут, что поступил в школу в шестьдесят втором, начальных классов было четыре — но то есть тогда было четыре, но вот когда вы перешли, там, это был какой-то, шестьдесят шестой год, да? Шестьдесят шестой мы уже начинали, когда я шестьдесят третьем поступил, в шестьдесят шестом уже просто нас после, в четвёртом классе у нас было уже попредметное обучение, и это была средняя школа.

А. Кузнецов — Ну, в общем, факт как бы непреложный.

С. Бунтман — Да!

А. Кузнецов — Ромас Каланта числился учеником одиннадцатого класса вот этой школы. Я когда увидел первый раз слово «хиппи», я, честно говоря, даже не поверил. Но это оказался серьёзный пробел в моём образовании. Оказывается, начало семидесятых — это в Советском Союзе расцвет (насколько в Советском Союзе можно говорить о расцвете каких-то неформальных движений), расцвет движения хиппи. Я потом почитал воспоминания Марии Арбатовой, которая хипповала на Арбате, я почитал воспоминания Артемия Троицкого — то есть людей, которые как раз в это...

С. Бунтман — Нет, ну что ты, ещё как, сколько народу хипповали, ты что, и в Москве, всё правильно! Я уж не говорю о Литве.

А. Кузнецов — Я не знал, Серёж, я застал, я-то застал это всё уже в середине восьмидесятых.

С. Бунтман — Молодость, молодость.

А. Кузнецов — Оказывается.

С. Бунтман — Да?

А. Кузнецов — Начало семидесятых — понятно, уже начата разрядка, да, уже взят курс, до апогея, до семьдесят пятого года, до Хельсинки ещё далеко, но уже некоторые послабления есть. Каунас — город очень литовский.

С. Бунтман — Да! Самый литовский.

А. Кузнецов — Это самый литовский из крупных городов Литвы. Он второй.

С. Бунтман — Столица, столица Литвы между войнами[1], да.

А. Кузнецов — Ну и вообще историческая столица Литвы, да? Вильнюс всегда — Вильнов, Вильна — всегда была очень многонациональной, там и русские, и евреи, и поляки, и кто, кого только нет. В Каунасе в начале семидесятых годов русскоязычного населения девять процентов. И растёт Каунас в это время — а он, как все другие города, тоже растёт — но растёт он в основном не за счёт приезда извне, из других республик, а за счёт того что сельская молодёжь преимущественно тянется в города, то есть естественный процесс урбанизации. И очень у многих родственники за границей — естественно, да? Литовцы. И в это время разрешается получать посылки. Это уже перестало быть таким вот приговором, как раньше. И поэтому есть джинсы, и поэтому есть какие-то там музыкальные записи, так сказать, особенно нелегально передают, и через порты кое-что протекает, да, через ту же самую Клайпеду. Одним словом, молодёжь в Каунасе чрезвычайно подвержена влиянию вот этой самой культуры. И ещё так получилось — к вопросу о режиссёрах и театрах, что в начале семидесятых у них появляется, ну, некий, скажем так, культурный — ну не идеал, а как сказать — культурный объект, который их в каком-то смысле вокруг себя объединяет. Дело в том, что в это время в порядке эксперимента среди прочих каунасских театров — а их там несколько — возникает каунасский театр пантомимы. И вот что об этом времени вспоминает известный очень театральный деятель, впоследствии создатель московского театра пластической драмы Гедрюс Мацкявичус.

С. Бунтман — Гедрюс да.

А. Кузнецов — «Нас очень увлекал авангардный театр, который был тогда очень моден, и театр абсурда, и театр Городовского, и все художественные ощущения, близкие к экзистенциализму. Мы открывали недавно для нас появившийся мир сюрреалистов, как бы извечно существовавший мир Босха, миры каких-то странных причинно-следственных связей, непонятных жизненных целей, не очень весёлых, не слишком оптимистично-глубинных мотиваций. А всем — ведь именно выявление на сцене всего этого, да ещё в каком-то ином, чисто пластическом ракурсе, и была сильна пантомима того времени. Более того — поскольку Модрис художник по образованию, по мироощущению, он очень хорошо улавливал и аккумулировал в себе и в нас все художнические идеи». Модрис Тенисон — Тенисонс, Тенисоньш — латыш, молодой человек, фантастически, видимо, одарённый, который в каком-то совершенно юном возрасте сначала в Вильнюсе, куда его пригласили работать, потом переехал в Каунас, с группой единомышленников создал вот этот самый пластический театр, и хиппи каунасские к этому тянулись, потому что это тоже было свободное слово, потому что это тоже была западная культура, потому что это было интересно, свежо, ново и очень не по-советски. И вот теперь поставим себя на место руководителя республики. А кто у нас руководит республикой?

С. Бунтман — Товарищ Снечкус!

А. Кузнецов — Да! И если бы товарищу Снечкусу вдруг — можем себе представить такую машину времени — пожаловали российское дворянство, то по аналогии с известным предателем Шервудом Верным, он бы, наверно, был назван Снечкус Вечный. Потому что товарищ Снечкус руководит республикой с 1940 года. С перерывом на войну, когда он, естественно, как первый секретарь, был руководителем штаба партизанского движения. И вот сидит товарищ Снечкус и думает — как ему подать ситуацию, когда второй город республики в течение двух дней был, по сути, в руках — ну, восставших это не совсем правильно, там ни оружия, ничего такого не было, да? — но в руках оппозиционно настроенной молодёжи, которая, в общем, и, там, милиции противодействовала, и пришлось внутренние войска вводить, и даже баррикады какие-то там пытались строить. Вот если во время перерыва удастся опять оживить экран, там есть несколько фотографий, видимо, сделанных сотрудниками КГБ, которые покажут.

С. Бунтман — Не, не вопрос, не вопрос, я научился.


А. Кузнецов — Которые покажут нам размах этого самого, нам всё равно сейчас — вот, да, вот, например.

С. Бунтман — Ох ты!

А. Кузнецов — Видно, как организованные колонны идут по главной улице, а на следующей фотографии, там, она покрупнее, лица будут видны, ну и — а это вот сверху, да, вот видно: милицейская линия и большая толпа людей, а вот, собственно говоря, вот эта студенческая такая вот манифестация.


С. Бунтман — Абсолютный Париж!

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Абсолютный Париж.


А. Кузнецов — И вот на этом нам, видимо, надо прерваться, да, я так думаю?

С. Бунтман — Да, прервёмся, прервёмся, и здесь есть много, вы пишете очень много уточнений такой про антураж вот, и литовский антураж, и спасибо большое. После перерыва мы обязательно об этом поговорим.

А. Кузнецов — Я сейчас посмотрю, обязательно.


ПЕРЕРЫВ


С. Бунтман — Мы продолжаем. Алексей Кузнецов, Сергей Бунтман. Несколько очень важных деталей и важных уточнений. Какое-то время после войны Лайсвес аллея была аллеей Сталина, Геннадий пишет, да. Но это уже не, но не семидесятый год.

А. Кузнецов — Да, но должна была бы потом стать Ленина, но не стала же.

С. Бунтман — Ну как Гедимино стала Ленино в Вильнюсе.

А. Кузнецов — Вильнюсе, да.

С. Бунтман — Да. Спасибо, Jonas. Jonas очень важный здесь приводит такой фактор особой жизни — это польское телевидение. Это польское телевидение, которое видели в Каунасе, видели, и film nocny был вся классика, видели всю классику европейского и американского кино и всё то, что не показывали в Советском Союзе.

А. Кузнецов — И моряки торгового флота, среди которых было довольно много уроженцев Литвы, да, потому что они привозили и журналы, и записи, и всё остальное, да? Всё это, так сказать, приходит...

С. Бунтман — Ну вот очень интересно, мы остановились, Алёш, на товарище Снечкусе.

А. Кузнецов — Вот!

С. Бунтман — Вечном.

А. Кузнецов — А теперь...

С. Бунтман — Снечкус удивительная фигура был, вот интересная очень.

А. Кузнецов — А вот теперь реконструкция, не претендующая на научность: сидит товарищ Снечкус и думает, как это подать. Это — без труда — можно подать как широкомасштабный заговор, связать с религиозным движением, которое в Литве действительно существует, такое вот, да? Связать с заграницей, связать с литовской эмиграцией, можно показать, что молодёжь явилась, там, орудием в руках... Но у товарища Снечкуса в январе следующего, семьдесят третьего года юбилей. Ему семьдесят лет. И если выяснится, что у него в республике процвела махровая антисоветчина, а его партийно-комсомольские, так сказать, и прочие органы всё это прощёлкали, не отправят ли товарища Снечкуса литовские коммунисты на давно заслуженный отдых, не дадут ли ему вместо ожидаемого Героя Соцтруда или хотя бы восьмого ордена Ленина — семь у него уже есть — не дадут ли ему, прости господи, не к ночи будь помянута, какую-нибудь Октябрьскую революцию. И в результате мудрый Снечкус — потом некоторые сейчас даже пишут: вот, Снечкус объективно сделал так, что в результате практически мало пострадали участники событий. Так объективно получилось, я с этим согласен, всего восемь человек привлечено к уголовной ответственности — в общем, по минимуму, что называется. Но я абсолютно уверен, что дело не в том, что товарищ Снечкус таким образом свою скрытую оппозиционность и националистичность демонстрировал: слушайте, в сорок первом году, во время депортации, он родного брата в Сибирь с семьёй отправил, и тот там умер. Так что я думаю, что этот человек руководствовался исключительно партийно, значит, карьерно номенклатурной мудростью.

С. Бунтман — Может быть, но...

А. Кузнецов — И мудрость эта ему подсказала...

С. Бунтман — Алёш, одна, одно замечание: вот очень много мы говорили о Снечкусе в своё время, но помимо этого, ты абсолютно прав, и его сталинское прошлое абсолютно ясно, но в отличие от других, кстати, балтийских стран, и, например, той же Латвии, где латышские товарищи именно на, во главе этой республики лютовали так и зажимали всё, Снечкусу удалось пробегать между струй очень серьёзно, и не было бы этого расцвета, кстати говоря, и не было бы даже Паневежиса с, а, Мильтинисом, и такого расцвета театра и искусства литовского, как это было в семидесятых годах, в шестидесятых, вот, так что очень интересно. Очень интересно.


А. Кузнецов — Может быть! В любом случае генерал-майор Петкявичюс, глава республиканского КГБ — выходец из комсомола, как в это время принято, из республиканского, да, первый секретарь бывший — составляет справку в Москву, в которой дословно сказано следующее. Эта справка есть, если ты перелистнёшь следующую фотографию — первую страницу вы увидите. «В 15 часов 20 минут в сквере музыкального театра начала собираться молодежь небольшими группами и в одиночку. Примерно к 15 [час.] 30 [мин.] собралось около 300 человек, часть из них пыталась возложить цветы на место самоубийства, другие допускали оскорбительные выкрики в адрес работников милиции. К этому [же] времени на улице Лайсвес аллея собралось около 1500 человек прохожих.

Силами работников милиции, советско-партийного актива и небольших групп военнослужащих войск МВД антиобщественные элементы были оттеснены на скверы и рассеяны». Есть сведения, что обращались в штаб Прибалтийского военного округа, то есть обсуждался вариант войсковой операции. Командовал округом тогда генерал-полковник, впоследствии генерал армии Говоров, сын прославленного маршала, и военные, видимо, сказали — да не вопрос, причём сказали так уверенно, что руководство республики ужаснулось, представив себе эту операцию, и в результате ограничились привлечением внутренних войск, которые, впрочем, тогда имели и бронетехнику, и артиллерию. Авиацию ещё не имели, но в конце семидесятых она тоже появится. Одним словом, в течение двух дней всё это было подавлено. Задержали около четырёхсот человек, несколько дней они содержались в различных местах. Особенный цинизм ситуации придаёт то, что в качестве одного из мест содержания задержанных использовался Седьмой форт, знаменитый к тому времени уже музей на месте, где был нацистский концлагерь, да? Его казематы тоже использовались. А дальше, значит, продолжаю цитировать справку руководителя КГБ: «В результате принятых мер по пресечению массового антиобщественного проявления было задержано 402 человека, в том числе мужчин 351, женщин 51. Среди них молодёжи», — в основном молодёжь, значит, дальше разбивка по роду занятий. «Из числа задержанных 33 человека привлечено к ответственности. Из них 30 человек в административном порядке, три человека — в уголовном». Затем эта справка по — сразу по горячим следам, затем будет принято решение об расширении списка привлечённых к уголовной ответственности, и в конечном итоге в начале октября того же семьдесят второго года Верховный суд Литовской ССР будет рассматривать, значит, дело по обвинению восьми человек. По... большинство по одной статье Уголовного кодекса Литовской республики, их будут обвинять в организации групповых действий, нарушающих общественный порядок, кроме того, двоим припаяли ещё хулиганство и надругательство над государственным гербом и флагом. Вот интересно, что состав суда, включая адвокатов — это такая слаженная, сработанная команда. Зайдите практически в любое политическое дело — а их в начале семидесятых в Литве было немало: и те, кто пытался бежать за границу, и религиозные деятели, и молодёжь, и всё остальное. Даже Сергея Адамовича Ковалёва судили в семьдесят пятом году в Вильнюсе, явно совершенно убирая этот процесс из Москвы, думаю, не в последнюю очередь потому, что там была команда, на которую можно было положиться. Вот эта команда, собственно, поимённо: председательствует в суде заместитель председателя Верховного суда Игнотас, государственный обвинитель — Бакучнис, этот человек будет прокурором во всех политических процессах того времени. Если Игнотас иногда заменялся другими судьями, то Бакучнис абсолютно неизменный политический прокурор. Общественные обвинители — рабочий цеха цинкографии каунасской типографии, инженер каунасского экспериментального завода, секретарь комсомольской организации каунасского политехникума. И бригада защитников, членов коллегии адвокатов Литвы во главе с адвокатом Гавронскисом. За год до этого один из клиентов Гавронскиса, моряк, обвиняемый в попытке, значит, бегства за границу, когда ему назначил суд этого адвоката, произнёс такие слова: «Если Гавронскис — честный человек и будет защищать меня по совести, то этим он навредит себе. А если он непорядочный человек и будет исполнять роль второго прокурора, как часто случается в политических делах в Литве, тогда мне хватит и одного прокурора». Интересно, что когда Сергея Адамовича Ковалёва в Вильнюсе судили в семьдесят пятом, ему тоже назначили Гавронскиса, и Ковалёв от него отказался. Он просил Каминскую или Каллистратову, ему не дали, назначили Гавронскиса, он сказал — этот мне не нужен. То есть это адвокаты карманные, это люди совершенно определённой репутации. Кого судили? Значит, ну, шесть человек, видимо, что называется, пристяжные, главным по справке, всё той же справке, которую я уже цитировал: «В процессе расследования установлено, что организаторами антиобщественного проявления являются указанные выше Каладе и Качинскис, которые, по показаниями очевидцев Федоравичюса, Поцюса, Зацета и других, забравшись на оставленную грузовую... остановленную грузовую автомашину, восхваляли перед собравшейся толпой самоубийцу и выкрикивали лозунги „Свободу Литве“, „Литва — литовцам“, „Свободу хиппи“, „Прочь полицейские заборы“. Затем Каладе призвал толпу следовать в сквер к месту самосожжения Каланты и отдать там ему почести. У сквера они продолжали выкрикивать те же лозунги». В общем, вывод: «Из имеющихся материалов, анализ имеющихся материалов позволяет сделать предварительный вывод о том, что основными подстрекателями и активными участниками массового антиобщественного явления являются молодые лица — подражатели так называемого движения хиппи. Спровоцированные ими беспорядки пытались использовать отдельные враждебно настроенные лица в антисоветских целях».

С. Бунтман — Отдельные. Да.

А. Кузнецов — Отдельные, да. Восемь человек. Да.

С. Бунтман — Здесь Jonas исправляет — Девятый форт, говорит он, колония.

А. Кузнецов — Девятый форт. Прошу прощения.

С. Бунтман — Девятый, да. Спасибо, Jonas, о чём?

А. Кузнецов — И вообще спасибо Jonas’у: ну, надо понимать, что я в Литве, к сожалению, уже давно не был, да? Витаутас Каладе и Антонас Качинскас были приговорены к трём годам лагерей строгого режима — довольно редкое сочетание, да? Строгий режим обычно начинался с пятилетнего срока, но тут вот им дали строгий — это существенное ухудшение положения. Ещё четыре молодых человека получили от трёх до полутора лет лагерей общего режима и единственная девушка среди подсудимых, Виргиния Урбанавичюте, восемнадцатилетняя, была приговорена к одному году исправительных работ. Вот таким вот образом, значит. Да, об этом была дана заметка в газете «Советская Литва» за 5 октября 1972 года, называлась она, как сейчас бы сказали — кликбейтно «Нарушители общественного порядка получили по заслугам». Вот. В центральную прессу, как я понимаю, особенной информации об этих событиях не просочилось.

С. Бунтман — Просачивалась.

А. Кузнецов — Просачивалась, да?

С. Бунтман — Да, была — поэтому, когда я говорил, что моя мама была в ужасе: были, всё время были об этом разговоры и что-то было, какие-то были, там, про выходки или про...

А. Кузнецов — Отдельные, да, намёки?

С. Бунтман — Да-да-да! Да.

А. Кузнецов — Ну может быть, да. Я не нашёл, но это, конечно, ни о чём не говорит. Вот если перелистнуть страницу, будет ещё — точнее, фотографию — будет ещё одна справка, это уже аналитическая справка за весь семьдесят второй год. А, ну и вот, окей, нам это подойдёт. Это один из главных обвиняемых, Витаутас Каладе, работник сцены каунасского драматического театра, вот он получил наибольший срок, три года лагерей строгого режима.


Я, к сожалению, ничего не нашёл о его дальнейшей судьбе. А вот здесь вы видите две фотографии — я их так, так сказать, соединил, не очень попал в размер — верхняя половина это могила Ромаса Каланты, а нижняя — это памятник на аллее Свободы, который на месте его самосожжения, который представляет собой 19 камней по числу прожитых им лет, ну и вот, соответственно, такие вот языки пламени, которые символизируют то, что произошло. По итогам семьдесят второго года была составлена, составлен отчёт в союзное КГБ, и там вот эти события уже прочно увязаны с деятельностью и религиозных различных групп, и националистических групп, но местное КГБ по-прежнему настаивает на том, что за этим, в общем, серьёзной организации нет, что всё под контролем, что это временное обострение, что болезнь ликвидирована, что называется, малой кровью на чужой территории, собственными силами, то есть у руководящих товарищей в Москве должно создаться ощущение, что нет никаких оснований для принятия, так сказать, административных мер. Ну и в результате Снечкус получит алкаемого Героя Соцтруда к юбилею, соответственно, восьмой орден Ленина и останется на своём руководящем посту до естественной кончины в семьдесят четвёртом году, по-моему, поставив рекорд среди руководителей союзных республик. Тридцать четыре года, по-моему, этот пост не занимал никто.



С. Бунтман — Да, очень сложная фигура, и со, со своими советскими и такими, зверскими похождениями, и с того, что он делал для, скажем так, для предержания, в общем-то, и литовской культуры, и, и общества.

А. Кузнецов — А о его похождениях хотя бы наглядно говорит такой факт: вот я сказал, что у него восемь орденов Ленина? Он четыре получил в период с сорок восьмого по пятьдесят второй. Представляешь, за что они даны?

С. Бунтман — Да!

А. Кузнецов — За депортацию, за коллективизацию, за погром интеллигенции, да? То есть за... За лесных братьев.

С. Бунтман — За истребление, за истребление лесных братьев и так далее, да. Да. Да, так что это вот он, то, что мы смотрим, и то, что так трагически нам показал вот Жалакявичус в «Никто не хотел умирать». Вот, ну что же. Здесь вот такая история, действительно, и Литва, в общем-то, Литва, в общем-то, вышла достаточно... Могли бы, конечно, утоптать очень здорово. И если бы, скажем так, будем здесь строги и скажем так: спасибо юбилею товарища Снечкуса. Вот. Во всяком случае. Да?

А. Кузнецов — Ну, я думаю, что он — это, конечно, всё мои домыслы, но я думаю, что он сыграл едва ли не определяющую роль.

С. Бунтман — Ну или, или чувство самосохранения товарища Снечкуса.

А. Кузнецов — Оно с юбилеем неразрывно связано.

С. Бунтман — Абсолютно, да.

А. Кузнецов — Был ли бы у него такой юбилей, если б не было чувства самосохранения.

С. Бунтман — Да, ну что ж, вот таким образом мы завершаем рассказ об, об этом, и мы с вами сейчас предлагаем вам обвинённых... процессы военных? Которых обвиняли в измене. Здесь некоторые процессы были у нас.

А. Кузнецов — Почти все, кроме последнего — четыре первых это наши ветераны, но дело в том, что у нас в следующее воскресенье очередная дата, у нас день рождения передачи, нам будет семь лет.

С. Бунтман — Да. Нам будет семь лет!

А. Кузнецов — Поэтому хочется устроить смотр ветеранов.

С. Бунтман — Да!

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Суд над адмиралом Уолтером Рейли, учёным и поэтом, фаворитом Елизаветы, по обвинению в государственной измене. Это Англия, 1603 год.

А. Кузнецов — Фантастическая судьба, невероятно талантливый человек, и на мой взгляд — самый интересный из большого числа елизаветинских фаворитов.

С. Бунтман — Далее. Судное дело группы офицеров, смоленский кружок, канальский цех, по обвинению в составлении заговора против императора Павла Петровича, Российская Империя, 1798 год.

А. Кузнецов — Это первый известный заговор против Павла, и к нему был примешан Алексей Петрович Ермолов, так что если выберете — его взгляд на события, он его довольно подробно изложил в своих мемуарах.

С. Бунтман — Суд над генералом Камброном, автором знаменитого выражения при Ватерлоо, по обвинению в измене Бурбонам, Франция, 1815 год.

А. Кузнецов — Если вдруг вы выберете, то мы, конечно, обсудим и что сказал Камброн.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — И при каких обстоятельствах он сдавался в плен — там на этот счёт тоже напридумано. Вообще человек-миф.

С. Бунтман — Абсолютно!

А. Кузнецов — Притом что абсолютно реальный, конечно.

С. Бунтман — Да. Всегда с удовольствием проезжаю топонимы его имени в городе Париже. Суд над генералом Рафаэлем дель Риего-и-Нуньесом по обвинению в государственной измене и мятеже, Испания, 1823 год.

А. Кузнецов — Сравнительно мало у нас известное дело, а ведь полковник Риего, по сути, разбудил декабристов в известном смысле.

С. Бунтман — Абсолютно. Это был кумир.

А. Кузнецов — Да!

С. Бунтман — Это был, это был кумир заговорщиков, свободолюбивых офицеров.

А. Кузнецов — И временный успех его восстания как раз и вселил в них надежду, что возможно повторение в России.

С. Бунтман — Суд над руководителями польского движения Сопротивления Армии Крайовой по обвинению во враждебной Красной Армии деятельности, это процесс шестнадцати, СССР, 1945 год.

А. Кузнецов — Фантастически интересное дело, интересное тем, что судя по обвинениям, там должны быть одни смертные приговоры, а было либо оправдание, либо условно, либо два-три года лагерей. Почему? Тонкая государственная политика, выберете — расскажем.

С. Бунтман — Попробуем узнать. Ты знаешь, у меня было потрясающее, вещь, когда мы были на Вестерплатте, в — в пятом году, по-моему, и когда возлагали цветы первого сентября, естественно, и там были несколько старичков в чёрных беретах с повязками двуцветными. Это были ветераны Армии Крайовой. И один из моих коллег, который стоял рядом со мной, и он так стоял, опустив глаза в землю, и сказал мне потом — представляешь, мой дед их гонял здесь. И в Беларуси.

А. Кузнецов — А коллега наш, советский, да?

С. Бунтман — Да-да-да, наш, российский.

А. Кузнецов — Ну, тогда уже — российский!

С. Бунтман — Да. Нет, российский коллега. Это, это пятый год, 2005 год был в Гданьске.

А. Кузнецов — Ну то есть дед гонял в качестве офицера Советской Армии?

С. Бунтман — Да, да, Советской Армии.

А. Кузнецов — А не там, не гвардии Людовой или там, польской службы, службы безопасности?

С. Бунтман — Нет-нет-нет, нет, он говорил, нет-нет-нет, он, он говорил как раз — мой дед их гонял. Здесь. По лесам. Друзья мои, выбирайте, пожалуйста, и мы с вами встретимся через неделю. Всего доброго. А сейчас у тебя «Родительское собрание».

А. Кузнецов — А с Никитой Василенко — да, переезжаем в «Родительское собрание», так что не отключайтесь надолго.