Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Сергей Бунтман — Добрый день всем! Светлана Ростовцева, Алексей Кузнецов Сергей Бунтман.

Алексей Кузнецов — Добрый день!

С. Бунтман — У нас сегодня будут преследовать за литературное творчество безнравственное абсолютно.

А. Кузнецов — У нас третий раз подряд...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... получается литературный процесс, хотя мы этого не планировали, но вот вы так выбираете. Ну, и замечательно.

С. Бунтман — Да, один из этих процессов уже в «Дилетанте» есть у нас...

А. Кузнецов — Да. Супруги Гиммер.

С. Бунтман — Да, это потрясающе. Но когда это сопровождается ещё и иллюстрациями всевозможными, это очень интересно. И вот это один из материалов «Дилетанта», который вышел 17 июля. Ну, а сегодня у нас Густав Флобер.

А. Кузнецов — И мы очень ему рады, потому что это наш старожил, это наш ветеран. По-моему, с 5-го раза...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... его наконец выбрали, но выбрали с очень большим перевесом. Там он набрал очень солидно около 40% голосов. Так что с полным основанием... Вот надо сказать, что если вы откроете, достанете с полки и откроется издание «Мадам Бовари», то обратите внимание на то, на что, я думаю, при первом прочтении люди этого внимания не обращают, это на посвящение, которым открывается роман. Звучит оно так: «Мари-Антуану-Жюли Сенару, парижскому адвокату, бывшему президенту Национального собрания и министру внутренних дел. Дорогой и знаменитый друг! Позвольте мне поставить Ваше имя на первой странице этой книги, перед посвящением, ибо Вам главным образом я обязан ее выходом в свет. Ваша блестящая защитительная речь указала мне самому на ее значение, какого я не придавал ей раньше. Примите же эту слабую дань глубочайшей моей признательности за Ваше красноречие и за Ваше самопожертвование. Гюстав Флобер. Париж, 12 апреля 1857 года».

С. Бунтман — Ну, так что же? Я всегда себе представлял, вот когда повторяли это выражение знаменитое: «Мадам Бовари — это я», вот я всегда думал, наверное, на процессе это было сенсационное заявление.

А. Кузнецов — Эмма — это я.

С. Бунтман — Эмма — это я.

А. Кузнецов — Вы знаете...

С. Бунтман — Эмма — это...

А. Кузнецов — ... я тут в одном месте — да, — встретил... причем, ну, серьезный человек пишет, я его ещё сегодня буду цитировать. Это Бернар Фоконье, известный французский автор биографий. Только на русском языке, по-моему, вышли 3 его биографии, не только Гюстава Флобера в 15-м году «Молодая гвардия» издала, но ещё Сезанна и, если не ошибаюсь, Бетховена. Так вот он утверждает, что это фраза... Ну, нет уверенности, что эта фраза была произнесена когда-нибудь Флобером, потому что не исключено, что это апокриф. Ну...

С. Бунтман — Ну, ладно. Ну, и Бог с ним.

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Красиво.

А. Кузнецов — В любом случае красиво. Значит, Гюстав Флобер, которого мы сейчас воспринимаем неизменно как классика французской литературы, вообще европейской литературы XIX века, написал свой первый на самом деле роман... Для меня это было откровение.

С. Бунтман — Вот это очень важно.

А. Кузнецов — Я к стыду своему не знал, что он начал сразу с такой высокой ноты. Вот. Написал этот роман, будучи еще весьма молодым человеком. Он работает над ним, когда... начинает работу над ним в 51-м году, когда ему только-только исполняется 30 лет. И вот этот вот роман становится действительно таким вот событием не только во французской литературе, но и вызывает очень бурную дискуссию с точки зрения выразительных средств построения романа, потому что при том, что сюжет, в общем, достаточно банален. Да?

С. Бунтман — Ну, да. Что там...

А. Кузнецов — Много споров о том, кто конкретно послужил прототипом, чья жизненная история...

С. Бунтман — Так кто угодно.

А. Кузнецов — Вот! То-то и оно, что дело в том, что в реальной жизни сюжетов для женщины из мелкобуржуазный среды, из провинциального города, которая пытается вырваться и грезит там о чём-то несбыточном, множество таких сюжетов. И поэтому действительно литературоведам есть, о чём спорить. Но вот то, как это подано, огромное количество бытовых описаний, как многие критики будут ругать за это Флобера, это совершенно не нужно там, это не работает на развитие сюжета и так далее, и так далее. Как потом Толстого, очень трудно избежать параллелей с Толстым вообще и с «Анной Карениной» в частности, как Толстого, помните, будут тоже ругать критики за то, что вот он вытаскивает какие-то вот маленькие штучки...

С. Бунтман — Ну, зачем, да?

А. Кузнецов — ... и на этом всё у него строится и так далее. Собственно говоря, сама композиция романа не вызывает никаких претензий. А вот отдельные эпизоды... С самого начала, когда роман ещё только-только готовится к публикации, даже у людей и к Флоберу, и к его произведению настроенных однозначно абсолютно благожелательно, они вызывают серьезные опасения. Вот что, например, пишет, когда только-только начинается публикация в 56-м году, вот что пишет Флоберу его друг, они, так сказать, действительно близкие друзья, они вместе путешествовали, такой Максим Дюкан, издатель, собственно говоря, «La Revue de Paris», который пишет ему: «Ранее я не шутил. Сцена с наемным экипажем выходит за все рамки приличного. — Ну, помните, это одна из ударных сцен романа, когда, собственно говоря, Эмма вот отдается своему возлюбленному в экипаже, который там колесит по улицам города. — Конечно, — это я продолжаю цитату, — Конечно, не для журнала, которому на нее наплевать, и не для меня, подписывающего этот номер с романом в печать, а для полиции нравов, которая вынесет нам выговор, от которого нам всем не поздоровится». Ну, надо понимать, что Дюкан имеет в виду, что у «La Revue de Paris» уже есть несколько предупреждений от полицейских и от судебных властей, и действительно он беспокоится, не может не беспокоиться как владелец этого издания, что это может стать основанием просто-напросто для его до закрытия.

С. Бунтман — Да!

А. Кузнецов — Роман печатается с 1 октября по 15 декабря 56-го года. Для того, чтобы избежать возможных претензией, вот тех самых, которые воспоследуют, было объявлено, что это не полный текст, а отрывки из романа. Ну, чтобы всегда можно было сказать, что впечатление возникло там неверное, потому что мы не ознакомились с полным текстом. А претензии начинают высказываться буквально с первых номеров. И Флобер, зная, что уже есть, в общем, определённая традиция преследовать за нарушение нравственности и благопристойности, он решает подстраховаться. А традициям основывается на нормативном акте, который был принят еще в 1819 году, то есть...

С. Бунтман — Это Реставрация.

А. Кузнецов — ... Реставрация. Это Людовик XVIII. Да. И вот, значит, закон от 17 мая 1819 года, восьмая его статья, значит, вводит санкции «за любые оскорбления общественной и религиозной морали и добрых нравов». Ну, сегодня мы переводим как и нравственности. За... В соответствии с этим нормативным актом некоторым известным тогда или даже и сейчас известным литераторам уже, так сказать, прилетали определенные санкции. Ну, например, всего-навсего за 2, меньше, чем даже за 2 года до процесса Флобера довольно серьёзное наказание получил французский писатель, который сегодня, как я понимаю, никому кроме специалистов не памятен, некто Квасье де Монтепан. А мне вот я посмотрел, «Википедия», в том числе и русская «Википедия» о нем помещают статью, называет его одним из создателей Бульварного романа как жанра французского.

С. Бунтман — Ну, да.

А. Кузнецов — Вот. И вот он опубликовал произведение, судя по названию, действительно весьма откровенное. Оно называется «Les Filles de plâtrе» — «Наштукатурные девки»...

С. Бунтман — Ну, так...

А. Кузнецов — ... у нас переводят. Да. Или...

С. Бунтман — Ну, наверное, да.

А. Кузнецов — ... девушки. В принципе «Les filles» можно перевести...

С. Бунтман — Les filles... Да.

А. Кузнецов — Les filles. Извините. Все время забываю про это исключение — les filles. Точнее это как раз не исключение. Это как раз правило. Вот. В 55-м году оно было опубликовано, вызвало весьма откровенными эпизодами, значит, претензии, и приговор был для этого... Ну, в общем, статья-то не очень серьезная. Это не рассматривается как тяжкое уголовное преступление. Но тем не менее автор был приговорён к трём месяцам тюремного заключения и штрафу в размере 500 франков. Нынешний, то есть тогдашний франк умножайте на 5, получите евро. Да? То есть 2 с половиной тысячи евро. Ну, в общем, штраф достаточно серьезный. Вот. А если говорить о писателях знаменитых, литераторах знаменитых и по сей день, то, например, неприятности были у братьев Гонкуров.

С. Бунтман — Их-то за что?

А. Кузнецов — А их за перепост.

С. Бунтман — А!

А. Кузнецов — Да. Не за собственные сочинения, а за то, что в одном из своих сочинений они привели фривольный стишок поэта XVI века, некоего Таюро. И вот за этот перепост они тоже были подвергнуты судебному преследованию. Правда, в их случае всё закончилось благополучно. Там был оправдательный приговор. Но тем не менее нервы им соответственно помотали.

С. Бунтман — Вот здесь пишет Павел... О, нет. А не Эжен Сю? Нет, Эжен сю — самый известный и один из самых плодовитых, хотя эта плодовитость не то... но и вот его эти самые романы реки... Правда, это Ромен Ролан выдумал, роман-река. Вот. Но это действительно абсолютный бульварный... И «Парижские тайны», и «Агасфер», и всё, что угодно.

А. Кузнецов — Нет, ну, бульварный роман — это, так сказать, сложно, конечно, сказать, кто является основоположником жанра, претендентов довольно много. Так вот Флобер, значит, понимая, что вокруг романа завязывается некоторая такая вот ситуация, которая грозит перерасти в юридическую, он решает подстраховаться. Он встречается с некоторыми влиятельными людьми: с министром просвещения с некоторыми видными литераторами, заручается как бы их, ну, на словах по крайней мере благожелательным отношением и решает, что это, так сказать, достаточно, — да? — что судейские не посмеют в такой ситуации продолжать. А судейские посмели. И Флобер, которого нет в этот момент в Париже, получает повестку в 6-ю палату исправительного суда департамента Сена. Флобер, а за ним Бодлер, которого через несколько месяцев будут судить точно там же и абсолютно тем же составом суда, оба заметят, что вот... Ну, это, именно это судебное учреждение, оно занимается такими, ну, самыми, что называется, не аппетитными делами. В основном это мелкие мошенничества. Это сутенерство, сводничество, гулящие дамы, однополая любовь. То есть вот всё из этой области. И вот соответственно заодно и фривольная литература тоже. И в начале 57-го года начинается процесс, который проходит без участия присяжных. Всё-таки не настолько серьезное преступление, чтобы с присяжными его рассматривать. Председательствует некто Дюпати — человек, который никакой особенной ни до, ни после не сделал карьеры в судейском ведомстве. Ну, вот он прославился в двух процессах, которые один за другим: процесс Флобера и процесс Бодлера. Вообще забегая...

С. Бунтман — Вообще хватит. Надо с такими монстрами...

А. Кузнецов — И всё это в течение полугода. Ну, вообще вот когда в 49-м, 1949 году, уже после войны будет процесс по реабилитации, по отмене в кассационном порядке решения обвинительного по Бодлеру, то один из юристов, который будет представлять позицию за отмену этого решения, советник Фалько скажет такую фразу, произнесет в своей речи: «1857 год был годом великого юридического ханжества, которое достаточно опрометчиво выбрало в качестве своих жертв Флобера и Бодлера». Ну, и вот соответственно судья Дюпати, вот он прославиться именно в этих двух процессах. Ну, не столько он прославиться, сколько прославиться обвинитель Эрнест Пинар, человек, который себе репутацию, прямо скажем, этими обоими процессами испортил. Вот когда читаешь отрывки из его речи... Речь его опубликована. На русский язык, правда, она в полном объёме не переведена, но вы можете познакомиться с французскими ее вариантам. Правда, надо сказать, что это заслуга не суда и не судебной системы, а самого Флобера. К этому времени во французских судах действовал закон некий, подзаконный акт, который, значит, запрещал публикацию в открытой печати материалов судебных заседаний. Но Флобер, видимо, не рассчитывая на оправдательный приговор, а, похоже, по некоторым его... по некоторым его замечанием, что он накануне довольно сильно нервничал и был готов к тому, что будет обвинительный приговор, он нанимает за свой счёт стенографистку, которая сидит в зале суда. Не всё дошло до нас, но речь Пинара и речь адвоката именно в той части, которая казалась Флобера, потому что еще же двое окажутся на скамье подсудимых. Окажется издатель журнала Леон Лоран-Пиша и владелец типографии, в которой был напечатан журнал, Огюст Пийе. Адвокат Сенар защищал всех троих, но вот до нас дошла речь только в защиту Флобера, а с его выступлениями в защиту двух других, то ли вообще они не были застенографированы, то ли по каким-то причинам не сохранились до настоящего времени. Так вот Эрнест Пинар. Полное ощущение, что вот эти вот фразы произносит человек весьма солидного возраста, такой, — да? — значит, краснобай судебный, поседевший в стенах всяких многочисленных вот этих вот исправительных и прочих судов...

С. Бунтман — ... ан нет. Да?

А. Кузнецов — Ан нет. Он ровесник Флобера.

С. Бунтман — То есть 30...

А. Кузнецов — С интервалом в год они родились. Флобер на год его старше. Флобер, если не ошибаюсь, 21-го года рождения, а Пинар — 22-го. То есть ему 34 года. Нет ещё полных 35 на момент, когда, значит, будет этот суд происходить. И на чём Пинар строит свое, так сказать, обвинение? Он строит на том, что он же понимает, о чём будет говорить защитник. Это собственно не секрет, поскольку уже в печати определённая полемика состоялась. ОН понимает, защита будет говорить о том, что изображая порок, автор не идеализирует, не романтизирует этот порок, наоборот он его изображает так, что любому нормальному человеку понятно, что это порок, и что сюжет на это работает. В конце концов Эмма погибает и делает несчастным...

С. Бунтман — Ну, да.

А. Кузнецов — ... свою дочь и, так сказать, является причиной гибели своего мужа там так далее, и так далее. Да? И страдание целого ряда ещё людей. И Пинар, понимая это, так сказать, с самого начала старается разоблачить вот эту вот вполне естественную защитительную линию. Он говорит, например: «Господа, я говорю, что сладострастные подробности не могут быть прикрыты морализаторством, иначе станет возможным рассказывать обо всех мыслимых и немыслимых оргиях, описывать все мерзости из жизни публичной женщины, когда она находится на убогой больничной койке». Вот Пинара часто выставляют дураком, а на самом деле ведь он прозревает определенное направление в развитии европейской, в том числе надо сказать и русской литературы...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... последующих десятилетий, когда действительно большое количество подробностей будет вываливаться под... иногда под соусом, иногда это действительно драпировка, иногда это не драпировка, потому что там в «Яме» Куприн, например, действительно испытывает отвращение, у меня нет ни малейшего сомнения, ко всему этому миру публичных домов, которые он описывает, и сочувствие там к некоторым его обитательницам и так далее. Но в том числе, разумеется, всякая полупорнографическая литература тоже будет прятаться за некое там морализаторство. Это тоже никуда не денешь.

С. Бунтман — Ну, да, даже Арцыбашев... это...

А. Кузнецов — Даже Арцыбашев. Конечно. Прокурор, конечно... Вот почему его очень часто называют человеком там ограниченным или ханжой? Он действительно, видимо, перестарался, потому что в каких-то моментах он уж слишком перебарщивает. Ну, например, он осуждает Флобера за двусмысленность слов, значит, когда описывается утро на следующий день после свадьбы Шарля и Эммы, значит, двусмысленность во фразе, где описывается молодой муж так, как будто это он утратил невинность.

С. Бунтман — Ну, и?

А. Кузнецов — Ну, вот она прокурору кажется двусмысленной. Возмущается фразой, что Шарль был «весь во власти упоительных воспоминаний о минувшей ночи», «радуясь, что на душе у него спокойно, что плоть его удовлетворена, все еще переживал свое блаженство, подобно тому, как после обеда мы еще некоторое время ощущаем вкус перевариваемых трюфелей». То есть вот такое вот снижение. Да?

С. Бунтман — Вот снижение-то намеренное.

А. Кузнецов — Снижение намеренное, но вот Пинару кажется, что это выходит за рамки благопристойности, что это не... неподобающая, значит, уподобление, и что вот такого рода сравнениями, аллюзиями и всем прочим Гюстав Флобер создает совершенно недолжное впечатление у читающей публики, которая в конечном итоге работает против вроде бы высказанной всем романом там, так сказать, осуждения поведения Эммы и целого ряда других персонажей, что вот это-то и есть главное. Ну, что сказать? Вы знаете, вот карьера Эрнесто Пинара, она вроде бы наводит на размышления, что это такой вот молодой карьерист, который прям выпрыгивает из штанов...

С. Бунтман — Ну, наверное, нет.

А. Кузнецов — Нет. Вы знаете, он переживет Наполеона III. И вот когда 2-я империя накроется медным тазом в 70-71-м году, Пинар не броситься, задрав штаны, за комсомолом, он не бросится делать карьеру в учреждениях 3-й Республики. Наоборот, он будет в оппозиции. Он будет входить в тайное общество бонапартистов, теперь уже бонапартистов, значит, соответственно поклонников Наполеона III. У него будут неприятности на этой почве, там в тюрьме несколько недель просидит. Вот. И в дальнейшем, в общем, он вынужден будет отказаться от государственной службы вот потому, что, видимо, действительно вот этот вот такой достаточно радикальный вариант консервативного католицизма и государственничества — это были его вполне реальные убеждения. По крайней мере в любом случае во второй половине жизни он точно с ними сросся.

С. Бунтман — Ну, да. Но он, может, он это всё искренне считал и вообще здесь... Ну, это просто очень важно, как это вот такое вот сопротивление именно при... вот сопротивление новому аморализму, потому что XVIII век — он такой аморализм.

А. Кузнецов — Ну, вот собственно говоря, сейчас после новостей мы поговорим о том, как с этим будет бороться адвокат, и как он в конце концов заработает то замечательное посвящение, которое Флобер через несколько недель ему посвятил.

С. Бунтман — Хорошо. Через 5 минут продолжим.

**********

С. Бунтман — Мы возвращаемся к процессу безнравственного Гюстава Флобера, написавшего «Мадам Бовари», возмутительную книгу. Ну, теперь слово защите.

А. Кузнецов — Ну, вот самого Флобера всё-таки никто безнравственным не называл. Называли именно книгу. И прокурор, в общем, довольно, ну, можно сказать, корректно о самом Флобере отзывался. То есть он как бы сожалел о том, что Флобер, преследуя добрые, так сказать, нравы, ну, вот перегнул палку, и получилось то, что получилось. А вот Мари-Антуан-Жюль Сенар, адвокат Флобера, они были знакомы. Они познакомились примерно за 10 лет до описываемых событий. Они оба из Руана. Вот. У них много общих друзей было. Сенар к этому времени был известным французским юристом, но, правда, не столько в качестве адвоката. Адвокат он был провинциальный. А вот слава к нему пришла в очень неспокойном 48-м году, когда вот эти вот события во Франции, революция. И Сенар ненадолго становится... поднимается на поверхность, значит, французской политики. Он становится президентом, на несколько недель, по-моему, президентом национальной Ассамблеи французской, и затем уже после этого 3 с половиной месяца он будет министром внутренних дел. После этого он вернется к частной юридической практике. И вот собственно говоря, ну, как адвокат, ещё раз повторяю, он не будет входить вот в первую, что называется, там десятку и двадцатку французской адвокатов в отличие от адвоката Бодлера, о котором скажем несколько слов. И он... Для него процесс Флобера останется... останется самым знаменитым в его жизни. Значит, он произнесет экспрессивную, это принято во французской адвокатуре, такую с претензией на высокую художественность 4-часовую речь...

С. Бунтман — Ого!

А. Кузнецов — Да. В которой... Большая часть которой, более половины которой будет состоять из цитирования различных литераторов, признанных к этому времени во Франции классиками, так сказать, и образцами, у которых отдельные эпизоды вот те, которые Сенар будет цитировать, будучи вырваны из контекста, тоже будут, мягко говоря, звучать очень двусмысленно. Видимо, добьет юристов, сидящих за судейским столом, он фривольной цитатой из Монтескье.

С. Бунтман — Так.

А. Кузнецов — То есть я не нашел, какой именно, но когда вот в ряду прочих упоминается Монтескье, то понятно, что... что собственно Сенар хочет сказать. Он хочет сказать, что нельзя рассматривать отдельные фрагменты, что надо рассматривать книгу в целом, а роман Флобера, и это, так сказать, составит вторую по объему часть его речи, роман Флобера направлен против...

С. Бунтман — Безнравственности.

А. Кузнецов — ...безнравственности.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — И что судьба главной героини и второстепенных героев тому, так сказать, является постоянным доказательством. Вот здесь я хотел бы процитировать Бернара Фоконье, о котором я в начале уже упоминал, вот как он с позиции, в общем, нашего сегодняшнего времени оценивает ту новизну в смыслах, которую принес роман Флобера во французское общество. Фоконье пишет: «Боваризм» — это состояние сознания, предрасположенное к мечтательности, иллюзорному стремлению к идеалу, миражам идеальной любви, употреблению самых слащавых слов, глупой вере в то, что в других краях трава зеленее и небо голубее. Флобер с присущей его перу беспощадной точностью и стилистической художественностью оркестровал эту партитуру«.

С. Бунтман — Ну, здорово.

А. Кузнецов — Вообще надо сказать, что Фоконье об Эмме пишет в совершенно уничижительных словах. Он пишет, что она дура. Он пишет, что она абсолютно необразована и не развита. Ну, я думаю, что это крайне...

С. Бунтман — Ну, это еще...

А. Кузнецов — Это перебор некоторый. Да, конечно, Эмма Бовари и не слишком развитая женщина.

С. Бунтман — Да, но здесь надо было доказать, что вся книга о другом, ребята.

А. Кузнецов — Ну, вот сам Фоконье пишет, что эффект произведённый романом особенно на женскую часть читателей, в том числе и вполне развитую и образованное часть женского общества французского, эффект как раз заключается в том, что они, что называется, заглянули под черепную коробку вот обычной женщины. Да? То, что потом в XX веке назовут американцы next door girl. Да?

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Девушки, так сказать, из соседнего дома.

С. Бунтман — Соседней. Да.

А. Кузнецов — Вот. И с этой точки зрения, ну, собственно говоря, примерно в то же самое время наш Гоголь в «Шинели» сделает... начнет делать то же самое. Да? Когда будут говорить, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», вот эта вот проблема маленького человека, его страданий, его мира, может быть не слишком красивого, в чём-то довольно убогого, но тем не менее человеческого мира, она будет подаваться таким образом, что в том числе вызывать и сочувствие. И сколько француженок да и мужчин-французов, да и не только французов Эмме будут сочувствовать в конечном итоге. Да, она не слишком умная. Ну, а что? Только гениям должно везти?

С. Бунтман — Нет, ну, сочувствие — это же не... не худшее на свете.

А. Кузнецов — Не худшее. Да, она мещаночка. Да, она живёт в мирке таком достаточно примитивненьком. В свое время, я помню, меня потрясла мысль, которую излагают Петр Вайль и Александр Генис в своей замечательной «Родной речи» о том, что одна из самых, на мой взгляд, загадочных пьес русской драматургии «Гроза» Островского, она появляется в 59-м году в полемике с «Мадам Бовари»...

С. Бунтман — Бовари. Да.

А. Кузнецов — Сюжет, откровенно пересекающийся в очень-очень многих точках, но абсолютно иные посылки. Проблемы Эммы можно исчислить во франках и сантимах. Куда бы мы не пошли, в конце концов это всё упирается в деньги, в деньги, в деньги, в деньги. То есть в их отсутствие. А вот у Катерины Кабановой это всё совершенно другое, это имеет некую экзистенциальную природу. Да? Почему люди не летают как птицы? На этот вопрос риторический мы не будем отвечать, ну, потому что подъемная сила там...

С. Бунтман — Ну, да.

А. Кузнецов — ... крыла у нас недостаточна. Да? Вот. То есть этот роман действительно породил... Он стал таким зеркалом, в которое заглянули многие французы и француженки. То, что прокурор увидел, а совершенно очевидно, что Эрнест Пинар очень внимательно прочитал роман с карандашом в руке, не просто выхватал какие-то ударные с точки зрения обвинения фрагменты, вот он это почуял, Пинар, что вот это зеркало может показать такую рожу, которую, в общем, не хочется, чтобы оно показывало. При этом надо сказать, что это не было преследование властями инакомыслящих. Нет. Это действительно этот процесс, он выражает некоторое состояние умов французского буржуазного, назовем его так, класса. И с этой точки зрения чрезвычайно интересно решение. Суд, в общем-то, Флобера и его подельников Лоран-Пиша и Пийе оправдает. Более того они будут освобождены даже от уплаты судебных издержек. Но само решение суда больше напоминает такой, знаете, устный выговор. Вот послушайте...

С. Бунтман — Постановка на вид.

А. Кузнецов — Постановка на вид — да, — товарищу писателю, товарищу издателю и товарищу типографу. «Роман заслуживает сурового осуждения, поскольку миссия литературы должна заключаться в том, чтобы обогащать и наполнять духовную сферу, совершенствуя личность своих героев, а не в том, чтобы прививать отвращение к злу путем изображения существующих в обществе пороков». Вот Вам замечательная фраза, да?

С. Бунтман — Угу.

А. Кузнецов — Суд 6-го департамента... Прошу прощения. 6-я палата исправительного суда департамента Сена припечатало, отлило в граните, в чем заключается миссия литературы.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — А в чем она не заключается. «Недопустимо под предлогом передачи местного колорита воспроизводить во всей аморальности слова и поступки героев, которых автор посчитал своим долгом изобразить». Вот это привет нашим литераторам, которые на вопрос, зачем у вас герои матерятся, отвечают, что они передают правду жизни. А вот 6-я палата исправительного суда департамента Сены считает, что это недопустимо. Нечего ссылаться на местный колорит. «Вся эта система, когда ее применяют к творениям разума и произведениям изобразительных искусств, приведет к такому реализму, который уничтожит добро и красоту, который, создавая оскорбительные для ума и глаз произведения, приведет к систематическому надругательству над общественной моралью». Каково сказано, да? О писателе: «Его единственная вина заключается в том, что он иногда забывает о правилах, которые не должен нарушать ни один уважающий себя автор, а также о том, что литература, как и искусство, должна быть целомудренной и чистой не только по форме, но и по изложению: чтобы реализовать то добро, к созданию которого литература и искусство призваны».

С. Бунтман — Замечательно.

А. Кузнецов — Мне кажется, что судья Дюпати, когда вот он формулировал, он чувствовал себя неким творцом, исправляющим человечество.

С. Бунтман — Конечно. Да. Еще как!

А. Кузнецов — Тем более, что зал судебного заседания был набит публикой, тем более что большую часть публики составляли дамы, понятное дело. И, судья, конечно, вот я прям вижу, как он, зачитывая это, периодически как бы охорашивается. Да?

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов —И вещает.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Он вещает.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Эта же компания, я имею в виду Дюпати и Пинара, через несколько месяцев будет заниматься делом Бодлера. И дело закончиться по-другому. При этом Пинар и Дюпати будут, конечно, учитывать, так сказать, итоги недавно закончившегося процесса Флобера. И Пинар, например, скажет такую вещь, я ее цитирую не дословно, но близко к тексту, что вот опасно выдвигать против литературного произведения обвинение в безнравственности, потому что если проиграешь это дело, то тем самым создашь дополнительную рекламу, значит, произведения. Но я-то от себя добавлю, что даже если выиграешь это дело...

С. Бунтман — Да, всё равно будет...

А. Кузнецов — ... как будет в случае с Бодлером...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... все равно создашь дополнительную рекламу. Ну, кстати говоря, Пинар, тоже, видимо, учитывая общественное мнение, сформировавшееся после суда над Флобером, он будет подчеркнуто мягко говорить о Бодлере и будет говорить там об увлекающемся юноше и прочее, прочее. Но тем не менее 300 франков, полторы тысячи евро, напоминаю, присудят Бодлеру, и 8, если я не ошибаюсь, стихов суд потребует удалить из сборника. Бодлер компенсирует их отсутствие, по-моему, 32-мя, — что ли? — каким-то значительно большим количеством новых стихов, которые в сборник будут вставлены. Надо сказать, чтобы Бодлера защищал несравненно более знаменитый адвокат. Его защищал адвокат Ше д’Эст Анж. Это французский Плевако. Особенно если учитывать, что Федя Плевако, даже ещё не Плевако, а Федя Никифоров в это время ходит в средние классы первой московской гимназии на Остоженке только-только. То есть фамилия Плевако еще не гремит на всю Россию, но это вот действительно французский Плевако, мастер яркого образного слова, мастер подчинять себе волю присяжных, мастер неожиданных экспромтов, никогда не писавший целиком, так сказать, своих речей, и как и Федор Никифорович, который тоже их не писал. Очень много похожего. И поскольку... Кстати говоря, русские адвокаты в первую очередь, конечно, брали пример со своих французских колет и многие речи, и труды по теории и практике французской адвокатуры сразу же в первые годы судебной реформы у нас были переведены и изданы, то я не исключаю, что Фёдор Никифорович в том числе учился и у...

С. Бунтман — Вполне возможно.

А. Кузнецов — ... Ше д’Эст Анжа. Ну, вот именно в процессе Бодлера у него не получилось. Для этого великого адвоката, криминалиста этот процесс оказался не самым ярким. Он пошёл, надо сказать, по тому же пути, по которому перед ним прошёл Мари-Антуан-Жюль Сенар. То есть он тоже приводил примеры, взятые из уже признанных классикой литературных произведений, поэтических в первую очередь, чтобы показать, ну, а что же вы вот этих-то не осуждайте за безнравственность. Но вот не сработало. Ну, понятно, что стихи Бодлера были несравненно более провокативны, и откровенные сюжеты...

С. Бунтман — Да. Ну, еще вот у этих товарищей опыт был вот уже.

А. Кузнецов — Определенный накоплен. Да. Ну, а дальше будут вообще... Французское правосудие будет и дальше преследовать за безнравственность. И у Гюго будут проблемы...

С. Бунтман — Да, о Гюго вот здесь нам напоминают.

А. Кузнецов — Да у кого только не будет этих самых проблем... Но в целом сказать, что вот над французской литературой опустился такой вот мрак непроходимый...

С. Бунтман — Не-не-не-не-не.

А. Кузнецов — Нет, Нет. И действительно, в общем, это поливало масло в огонь, и это подогревало общественные дискуссии, что литературе, конечно, на пользу. И безусловно это становилось рекламой. Ну, извините меня, до суда 1-й тираж был запланирован 6 с половиной тысяч экземпляров. Это я про «Мадам Бовари».

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Он разлетелся как горячие пирожки в течение, по-моему, недели. Допечатали ещё 14 тысяч, тоже усвистели в течение нескольких недель. Флобер локти кусал, что он уже договорился о фиксированном гонораре, и в результате получил, ну, гораздо меньше, чем мог бы рассчитывать. Правда, издатель вручил ему ещё и премию сверх оговоренного в 500 франков, то есть в 2 с половиной тысячи евро. Но всё равно это, в общем... Скажем так, Флобер мог бы заработать гораздо больше. Но он заработает на нём потом, на последующих переизданиях...

С. Бунтман — Конечно.

А. Кузнецов — ... на славе, которую принесет ему роман и с помощью судебного процесса тоже.

С. Бунтман — Ну, что ж? Вот у нас ещё будут литературные процессы, если вы их выберите. Мы вам предлагаем... Дело в том, что следующая и последующие 2 передачи мы будем записывать. Поэтому у нас эта пройдёт с нашим голосованием, а другая передача...

А. Кузнецов — А другая передача — у нас идёт голосование в нашей группе. Вы, кстати, еще можете успеть...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... в нее вступить и там проголосовать в «Фейсбуке». Да.

С. Бунтман — Да. Ну, вот что мы предлагаем вам, и сейчас уже должны быть довольно давно эти процессы на голосовании на сайте. Суд над окольничим Соковниным...

А. Кузнецов — Это повторные. Это вторые места наших голосований.

С. Бунтман — Да, это вторые, повторные процессы. Опять надо не сказать «над сокольничим Оковниным». Нет, над окольничим Соковниным, полковником Циклером и стольником Пушкиным по обвинению в намерении убить царя Петра Алексеевича, Русское царство, 1697 год.

А. Кузнецов — Да. Если выберите это дело, у нас уже готов эпиграф из Пушкина о том, как его предок...

С. Бунтман — Да, да, да. Да.

А. Кузнецов — ... не поладил с Петром.

С. Бунтман — А...

А. Кузнецов — Вот это вот...

С. Бунтман — Второй судебный процесс «Техас против Уайта и других» по поводу продажи казначейских облигаций во время Гражданской войны — прецедентное дело о праве штата на выход и состава...

А. Кузнецов — Это важнейший прецедент...

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — ... в истории американского правосудия, потому что именно это конкретное дело с занудным названием и является правовым основаниям ситуации, согласно которой штат не может просто взять и свободно выйти из состава США.

С. Бунтман — Так. Процесс по делу об убийстве евреями девочки Сарры Модебадзе. Доказание лжесвидетельства в суде. Это разные были у нас... Да.

А. Кузнецов — Это знаменитое Кутаисское дело.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Это второе по значимости после процесса Веры Засулич дело адвоката Александрова. Это великая речь адвоката Куперника. Это ярчайший пример того, как адвокаты разоблачили целую сеть, целую паутину лжесвидетельств...

С. Бунтман — Это 1879-й...

А. Кузнецов — Да, 79-й год.

С. Бунтман — ... год. 4-й судебный иск «Соединенные Штаты против книги, именуемой «Улисс».

А. Кузнецов — Ну, вот еще, смотрите, повторное произведение...

С. Бунтман — 33―й год. Да. 1900...

А. Кузнецов — Это 2-е место из тех вот голосований.

С. Бунтман — Так. Суд над полковником Жаном-Мари Бастьен-Тири по обвинению в подготовке покушения на президента де Голля. Это... Это что послужило основой...

А. Кузнецов — Это у нас была подборка...

С. Бунтман — ... «Дня шакала».

А. Кузнецов — Да.

С. Бунтман — Да.

А. Кузнецов — Подборка дел, которые легли потом в основу сюжетов литературных произведений.

С. Бунтман — Да. Ну, что же?

А. Кузнецов — ... литература с нами.

С. Бунтман — Да, голосуйте. А мы с вами. И вот следующие две передачи будут в записи.

А. Кузнецов — Всего доброго!