Сайт Евгения СычёваEugi Gufo

Лев Гулько — Здравствуйте, в студии Лев Гулько, это передача «Все так», Наталья Ивановна Басовская — здравствуйте, Наталья Ивановна.

Наталия Басовская — Здравствуйте.

Л. Гулько — И мы продолжаем разговор о Мари Жозефе Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркизе де Ла Файет — вот так вот он звучит.

Н. Басовская — Именно так. Родовые имена.

Л. Гулько — Да. Часть вторая.

Н. Басовская — Я подзаголовком предложила к этой передаче «Герой трех революций». Воистину так. Маркиз, революционер, не знаю... борец за права, свободы, идеалист, напоминающий Дон Кихота. В качестве основного его имени избрали в итоге имя Жильбер, потому что самый знаменитый его предок, Жильбер Ла Файет, был полководцем при Жанне д’Арк — вот куда уходило корнями это семейство. И его отец, который погиб героически в сражении с англичанами во время Семилетней войны, тоже как основное имя носил «Жильбер» — поэтому Жильбер. Но процитирую здешнего классика, Алексей Алексеевич Венедиктов в прошлый раз сказал: «У него нет имени, „маркиз“ стало его именем». Совершенно верно. Все знают словосочетание «маркиз Лафайет». И мы расстались в прошлый раз на том, как он уже юношей 19-летним побыл участником первой своей, в своей жизни революции, а именно американской. Он участвовал в Войне за независимость, стал героем американской истории, и это осталось навсегда. По сей день 40 населенных пунктов в Соединенных Штатах носят его имя. И оно почитается в Америке очень высоко. Стал героем, приплыв туда на свои средства, на своем корабле, сам оплатил команду. Команда была 15 человек, он самый юный и самый главный. Удивительная романтическая фигура. И прославившись там, приняв участие героическое, пытаясь остановить отступающее войско американцев, бегал со шпагой в руке, пытаясь остановить их, пока его не ранили — вот такой человек. И у этого человека, наполненного романтическими идеями борьбы за братство, равенство всех на свете... он сразу же заикался в ходе этой первой американской революции, или Войны за независимость, что и неграм надо дать свободу. И за 19 дней до смерти, спустя долгие годы, в 1834-м, он напишет письмо председателю Общества борьбы за освобождение негров в Америку. Он не дожил до Линкольна, но мечтал именно об этом. Удивительное такое сознание, удивительный сплав благородных мечтаний, которые он почерпнул у Руссо, благородства аристократического происхождения, верности понятию «долг», а долг он избрал сам, своим долгом он избрал борьбу за счастье и свободу для всех. И у него на родине начинается то, что принято называть Великой французской революцией. Французы не очень любят называть ее великой, потому что слишком много крови, великое кровопролитие смущает их, и они просто называют «Французская революция». И, конечно, он там, и, конечно, он герой и участник этих событий. И расстались в прошлый раз на том, как в первую годовщину взятия Бастилии... а главный ключ от Бастилии он послал в подарок Вашингтону — хороший свободолюбивый такой сувенир. А в первую годовщину 14 июля 1790-го года маркиз Лафайет, Жильбер Лафайет, был еще полон благородных мечтаний. И он говорил: «Да послужит торжество сегодняшнего великого дня сигналом к примирению партий». Ишь чего захотел...

Л. Гулько — Наивный человек был.

Н. Басовская — Да.

Л. Гулько — Да, конечно.

Н. Басовская — Наивен, чист, как слеза ребенка. За это многие не любили его, потому что... ну, например, Бонапарт, прожженный политик, не мог положительно о нем отзываться. Я еще процитирую Бонапарта. Итак, к примирению партий, к забвению рас привык мечтатель, к миру и общественному спокойствию — вот на этих призывах мы с ним расстались. Но прошел всего 1 год, и в следующую годовщину взятия Бастилии, в том же июле 1791-го года, но 17 июля, пока это назрело... Париж полон возбуждения, страстей, что король только делает вид, что он за революцию. Конечно, конечно, король только делает вид, Людовик Шестнадцатый. Он еще не казнен, его казнят в 93-м. И что надо организовать антимонархическую демонстрацию против королевской власти... — возбуждение умов ужасное. А Жильбер Лафайет назначен — а потом избран по его настоянию — командиром Национальной гвардии. Его с самого начала смущало, что Национальная гвардия имеет полицейские функции, обеспечение внутреннего спокойствия. Но если ему коммуна Парижская сказала «Так надо» — этот человек исполняет свой долг. И вот его посылают, ему приказывают обеспечить спокойствие. А народ идет на Марсово поле, это известно, возбуждение умов невозможное. И происходит такое страшное явление: толпа — законы толпы ужасные — толпа хватает двух каких-то первых попавшихся бродяг с криком «Вот они, враги порядка, они хотят разрушить алтарь свободы» — бред всяческий. Самосуд, их казнят тут же, толпа казнит. Головы нацеплены на пики, и с этим символом, головами двух случайных людей на пиках, народ идет на Марсово поле демонстрировать протест против монархии. А Лафайет командует гвардейцами, национальными гвардейцами, которые должны это остановить. Детали описываются по-разному, потому что, в общем, это свалка, это толпа, это страшное событие. Известно, что... русский посланник писал, по свидетельствам очевидцев, что в Лафайета выстрелил какой-то человек, промахнулся, но тут же был схвачен. И дальше посланник русский не без изумления почтительного сообщает: «И Лафайет его тут же отпустил». Отпустил — это настолько в его духе. Но толпа не останавливается, свалка ужасная. Раздаются сначала выстрелы холостыми — народ не останавливается. Лафайету руководство коммуны Парижской присылает подкрепление, которого, наверное, он не просил, а это подкрепление с картечью. И дается залп картечью, и падают люди, толпа бежит. Его всю жизнь все враги будут попрекать, что ты вот...

Л. Гулько — Стрелял по толпе.

Н. Басовская — ... свободолюбец, да, стрелял в народ. И, там, цифры разные называют: 12 человек убитых — что-то в этом роде. В общем, к нему, конечно... это не к славе его. Он кричит «Не стрелять!», потому что уже бежит толпа — зачем дальше стрелять? А канониры эти приготовились дать еще залп. Как он остановил это? Потому что голос его не слышен. Он на коне верхом встал поперек жерла пушки. Тогда прекратили стрельбу. А вспоминают ему тех погибших. А погибшие были. А вот это вспоминают меньше. А я почерпнула это из прекрасной книги, еще раз назову этого автора: Петр Петрович Черкасов, он написал великолепную политическую биографию Лафайета, которая вышла в 90-е годы, а до этого в советские времена ему очень трудно было писать о Лафайете, потому что советская власть его не любила — монархист. Любили якобинцев. Ленин обожал Робеспьера, Марата. А Марат бесконечно предлагал Лафайета повесить. Так что вот он был как-то... не подходил большевикам.

Л. Гулько — Опальный такой человек.

Н. Басовская — А человеческие его качества — это все второстепенно, важно ведь политика. Итак, 1791-й после этих событий, 92-й годы — Лафайет не угоден никому, никому. Королева объявила, что она его ненавидит, Мария Антуанетта, которая когда-то с юношей с этим... была вполне к нему благосклонна. Правда, только сказала, что танцует он плоховато, неловко танцует. А в общем сказала, что... маркиз, перешедший на сторону революции, он ей ненавистен.

Л. Гулько — Ну, он предатель своего рода.

Н. Басовская — Для нее — да, безусловно...

Л. Гулько — Конечно.

Н. Басовская — ... безусловно.

Л. Гулько — Конечно. Дворянин шпаги — и тут на тебе.

Н. Басовская — И так же ненавидят якобинцы, призывая его повесить за то, что он... в принципе, на этом этапе жизни его идеал, ну, подпитанный мечтаниями Руссо и другими трудами просветителей — это идеальное государство, управляемое благородным, благоразумным королем, и при короле конституция, строгое соблюдение законов, разделение властей. Ну, все те мечты, к которым человечество, так сказать, пытается цивилизованное двигаться, но до сих пор не продвинулось...

Л. Гулько — Плохо кончается, да...

Н. Басовская — Плоховато.

Л. Гулько — Плохо.

Н. Басовская — В итоге он застрял со своим прекраснодушием между всеми. Когда состоялось известное бегство Людовика Шестнадцатого вместе с семейством, Варенское бегство так называемое, попытка его убежать от революционного народа, вполне естественная, обвинили Лафайета — куда он смотрел со своей Национальной гвардией? Отстранили его. Вряд ли, специалисты считают, что не был он причастен к этому заговору и попытке бежать. Заодно и в расправе с народом. В общем, он ничей, он не нужен никому в этой революционной ситуации. И все-таки казнить его они не решаются, даже якобинцы, а вот с глаз долой отправить — это бы хорошо.

Л. Гулько — В войска?

Н. Басовская — В войска, конечно. Его назначили командовать Северной армией так называемой, революционной армией Франции, сражаются после... против вполне естественных монархических коалиций против революционной страны. Коалиции эти вдохновляются правителями Пруссии, Австрии. И вот туда, на эту границу, его отсылают. И там тоже у него очень много всяческих трудностей. Он узнает о свержении короля, о низложении Людовика Шестнадцатого. К нему прибыли комиссары революционные сообщить об этом событии. Он не только не подчинился, не приветствовал их, а приказал их арестовать, комиссаров законодательного собрания, потому что предано дело монархии, дело легитимное. В общем, ничей. И когда ему на смену присылают генерала Дюмурье — довольно скоро Дюмурье предаст дело французской революции — Лафайет понимает, что в Париж возвращаться бессмысленно, надо бежать, эмигрировать, он решил эмигрировать. Это назовут потом предательством, политическим предательством — но едва ли. Вот цитата из его письма того самого 1792-го года к жене. У него удивительная жена Адриена, преданная, умная, красивая, потомок двух герцогских родов, более чем аристократического происхождения. Он пишет ей: «Я виноват перед Вами и нашими детьми в том, что разорил всех вас, но я уверен, что среди нас нет никого, кто пожелал бы сохранить наше имущество ценой поведения, противоположного моему». Вот как. «Приезжайте в Англию, а оттуда мы вместе отправимся в Америку, где обретем свободу, которой не существует более во Франции». Не политические заговоры — они будут в его жизни, но потом — а попытка и надежда уехать и укрыться в близкой его сердцу Америке. При этом желание совершенно понятное, но придраться к его поведению очень легко. Он военный, он на службе...

Л. Гулько — Он изменник, да?

Н. Басовская — Да, значит, изменник. Покидаешь армию, собираешься эмигрировать — это тоже достаточное предательство. Он хотел пробраться через Австрию в Голландию, а оттуда в Англию, и вот из письма ясно, чтобы затем в Америку. И он арестован, арестован на территории Пруссии, посажен, заточен в суровую тюрьму. Ему 35 лет. В Пруссии, затем в Австрии в крепости Ольмюц. Очень суровое и долгое заточение. Он проведет в этой суровой крепости 5 лет, 1792-го — 1797-го годов. Ужасное, суровое, никаких поблажек, что, там, из аристократов, что участник двух революций — нет, суровое заточение, суровые условия...

Л. Гулько — А что, его считали шпионом?

Н. Басовская — ... он болеет... Обвинили в шпионаже, пытаются обвинить в шпионаже во Франции. Австрийские власти обвиняют его в том, что он готовился воевать с Австрией за Францию. Он виноват везде в их глазах, со всех сторон. Он болеет, у него плохо со здоровьем, никакой толковой медицинской помощи. Нашлись друзья, организована попытка побега, трогательная, романтическая, совершенно сорвавшаяся. Он, в общем, заблудился и стал спрашивать дорогу, его признали, опознали. И тот самый любимый народ, которому он так мечтал дать свободы всякие, сейчас же доложил властям, что, похоже, это беглый узник. Возвращен. Итак, он в заточении, никому вроде бы не нужен, не интересен. А на родине совсем страшные дела. В 1793-м страшный якобинский год, пик Французской революции, который у нас так воспевался, вершина злодейств и кровопролития. В этом году арестована его жена Адриена, эта удивительная прекрасная женщина, о подвиге которой я сейчас расскажу. Арестована ее родня, казнены мать Адриены, сестра и даже 80-летняя бабушка. Бабушка не может идти к эшафоту, ее плечами поддерживают сестра и мать Адриены. Они все казнены.

Л. Гулько — До седьмого колена это называется...

Н. Басовская — Вот оно, величие Французской революции. А дети Лафайета, оставшиеся без присмотра, при них есть старенькая тетушка, но она не смогла бы спасти их, обеспечить — и тут нашелся благодарный народ. Их взяли на прокорм крестьяне, крестьяне из владения Лафайета вокруг его замка. За былую доброту своих господ они укрыли, взяли на содержание этих детей, одевали, кормили, спасли. То есть, вот его жизнь удивительно похожа на сказку, сказку со светлыми, радостными страницами и очень мрачными, трагическими. Но это все правда. Адриену ожидает казнь, в этом можно не сомневаться. Тем более что эта женщина оказалась совершенно героической породы. Она пишет всякие прошения, ходатайства, прежде всего чтобы спасли мужа, который томится в темнице у врагов, австрийцев. Австрийская империя — враг, революционный враг Франции. И подписывает все документы бесчисленные, которые она пишет, неизменно двумя словами: имя свое и далее «жена Лафайета». Это какая-то такая супер принципиальность и форма героизма. В общем-то, на пороге эшафота — это будет правильное выражение — она освобождена, в 1795-м, потому что ее не успели казнить при якобинской диктатуре, а в 1794-м она низвергнута, казнены Робеспьер и все его сторонники. И в 95-м... но ее держат в тюрьме по-прежнему. Сразу же новое правительство, Директория, не распахнуло двери всем узникам. Надо же разобраться...

Л. Гулько — Конечно.

Н. Басовская — Вот они разбираются. Но, в общем, гильотина все еще ей светила, продолжались отдельные казни былых государственных преступников. А она государственная преступница, не будучи ею никогда. По хлопотам послов, посланников, представителей Америки освобождена Адриена Лафайет, жена Лафайета. Она освобождена. И дальше, следующий ее поступок... я когда читала об этом, сама стала думать, как она напоминает мне наших жен декабристов в российской истории. И прочла этого Петра Петровича Черкасова позже, что, предвосхитив подвиг жен-декабристок, она пробилась с большим трудом через всякие границы к императору австрийскому Францу Второму, получила аудиенцию и на этой аудиенции, зная и услышав, что освобождение Лафайета невозможно, он преступник, попросила в качестве дара, благодеяния для нее заточить ее с двумя дочерьми. Одной 18, Анастасии, и Вирджинии — 13 лет. Заточить в тот же Ольмюцкий замок, крепость, где сидит Лафайет, чтобы разделить участь своего мужа. Ну, нельзя не вспомнить жен декабристов...

Л. Гулько — Конечно.

Н. Басовская — Конечно. Трубецкая, Волконская и прочие возникают в голове совершенно естественно. Эту «милость» (ставим в огромные кавычки) император Франц Второй ей оказывает. В общем, удивляюсь. Тоже в аристократических монархических кругах недостаточно какой-то внутренней солидарности. Ну да, Лафайет предал свой клан, свою элиту, и они жестоко мстят. Она заточена, они с девочками прибыли в эту крепость, им... да, при этом император сказал: «Там очень хорошие условия, прекрасный комендант — у вас будут очень хорошие условия жизни». Ну, каковы условия? Адриена написала, успела до своей смерти сравнительно ранней написать мемуары. Пишет: «У нас было две серебряные вилки с собой, которые тут же украла охрана». Затем она рассказывает, как старшая дочь Анастасия сшила для Лафайета, для Жильбера, сшила обувь из обрывков сукна — то есть, содержание, видим, идеальное...

Л. Гулько — Ну да.

Н. Басовская — Как трудно боролись они за то, когда у Адриены очень ухудшилось здоровье, чтобы ей разрешили посещение врачей, чтоб выпустили — нет, они оказались в настоящем суровом заточении. И оно длилось два года. При этом Адриена занималась воспитанием и образованием своих дочерей. Забегая вперед, сразу скажу, их судьба будет не такой плохой в дальнейшем. В тюрьме они получили очень высокое домашнее образование: языки, история, литература. А затем были выданы замуж, обе удачно, и за аристократов. Все-таки они остались в лоне своего клана. В 1795-м году Лафайет освобожден по приказу Директории. Этим занимается генерал, революционный французский генерал — Бонапарт. Вот, кажется, судьба сейчас свяжет этих людей и дальше у Жильбера все будет прекрасно. Сам генерал Бонапарт, правда, выполняя приказ Директории, занимается его освобождением, пользуясь своими блистательными победами военными, в том числе над Австрией. У Австрии уже нету сил и возможностей сопротивляться воле Директории. Лафайет эмигрирует в Голландию, затихает в частной жизни. Вот, кажется, все, ушел с исторической сцены этот человек. Кстати, не в первый раз. Он уже отправлялся в частную жизнь перед Французской революцией, его революция призвала. И вот опять частная жизнь, в Голландии. Он даже увлекся сельским хозяйством. Но нет. 1799-й год, переворот 18-го брюмера, генерал Бонапарт становится первым консулом. Куда мчится Лафайет? Отвечаем сразу: к генералу, чтобы объяснить ему, как надо правильно, справедливо управлять Францией.

Л. Гулько — Давайте мы на этом сделаем небольшой перерыв, остановимся, а после перерыва вернемся в студию и продолжим наш разговор.


НОВОСТИ


Л. Гулько — Маркиз Лафайет, герой трех революций. Мы продолжаем разговор с Натальей Ивановной Басовской.

Н. Басовская — Судьба сводит его с генералом Бонапартом. Эти люди, конечно, не могли стать дружественными друг другу. И происхождение очень разное... Бонапарту тоже очень хотелось бы быть из аристократии, но этот корсиканец, его происхождение очень среднее, очень среднее. И самое главное... он сам писал, Бонапарт, как-то: «Моя любовница — власть. Я люблю ее, как художник, как артист, как скрипач любит свою скрипку» — это он, чтобы смягчить. Но совершенно откровенно: «Люблю власть». А Лафайет — противоположный персонаж. Еще Мирабо в начале Французской революции говорил о нем, что на Марсовом поле в 90-м году... когда была первая годовщина, Мирабо написал так: «Он мог все, — имея в виду, взять власть, народ принес бы его на руках к власти. И Миробо изумляется. — И не сделал ни малейшей попытки».

Л. Гулько — Ему не нужно было этого.

Н. Басовская — Да, этим людям не понять друг друга. Поверить, что он искренне верует в справедливое законодательное устройство общества, механизмы, которые обеспечат права всех... поначалу в виде конституционной монархии, потом, видимо, к концу жизни он уже республиканец. Но главное, чтобы все было справедливо. И вот в итоге... несколько встреч с Бонапартом: сначала формальный предлог поблагодарить его за участие в освобождении, затем как бы готовность служить. Но при этом Лафайет довольно откровенно высказался: «Мне не нравится общее направление вашего режима». Ну, что страшнее можно сказать? В итоге вот что замечает о нем Бонапарт: «Лафайет, быть может, и прав в теории, но что такое теория? Вздор! Когда пытаются применять ее к людской массе». Тоже любил слово «масса». Вот солдат он любил, но как массу.

Л. Гулько — Популист же своего рода.

Н. Басовская — Да. И, в общем, конечно, человек, для которого ради власти человеческая жизнь — ничто, и поперек жерла пушки он вряд ли бы встал, как Лафайет. «И потом, — продолжает Бонапарт, — он все еще верит в Америку, как будто французы — это американцы». Ему надо с самим собой договориться, что во Франции эти идеи не применимы. «Он не убедит меня, — продолжает Бонапарт, — в том, что этой стране нужно то же, что и той, — имея в виду Францию и Америку. — Я, между прочим, нуждаюсь в поддержке Папы, — римского Папы, — который будет делать то, что я захочу».

Л. Гулько — Ага.

Н. Басовская — Вот так.

Л. Гулько — Конечно.

Н. Басовская — Эти люди сойтись не могут. Поэтому опять Лафайет не у дел, он не нужен, он не нужен Бонапарту. И опять он... кажется, он сошел с исторической арены. «Мне не нравится общее направление вашего режима». После этих слов скажи спасибо, что живой. Просто Бонапарт не очень-то применял политические репрессии, это не его стиль — это все-таки наследник каких-то революционных идей, при всем противоречии его натуры. И вот он опять в частной жизни, Лафайета нет, но Бонапарт терпит известное поражение, прежде всего в русской войне, возвращается во Францию, не может остановить развал своей империи, своего режима — и на исторической арене опять Лафайет. Он бросает частные дела (смеется).

Л. Гулько — Все-таки история его как-то все время...

Н. Басовская — Вздымала.

Л. Гулько — ... пытается, да...

Н. Басовская — Вздымала. И вот он бросает эти свои сельскохозяйственные занятия, которые мы... даже как будто бы увлекся. Круг чтения, круг семьи. И бросается опять в центр событий. В итоге он содействует, он способствует как авторитетный человек — снова авторитетный человек — отречению Бонапарта. Ах, вспомнил, наверное, Бонапарт их несостоявшиеся контакты. Очень интересная есть специальная статья в «Вопросах истории» того же Черкасова о Бонапарте и Лафайете. Он назвал это дуэлью между ними, такой нравственной, политической дуэлью. Но что приходит на смену Бонапарту? Приходит ужас — реставрация Бурбонов, которая оказалась столь мрачной страницей в истории Франции, столь неприемлемой... к власти приходят один за другим Людовик Восемнадцатый, а затем Карл Десятый. Ну, достаточно напомнить, что это прямая линия тех самых Бурбонов и они братья казненного, казненного Людовика Шестнадцатого. Ни один из них не отличается ни высокими моральными, ни какими-нибудь замечательными организационными данными — ничего этого за ними нет. И опять мрак, режим становится все более суровым при реставрации. Что происходит с Лафайетом, опять что с ним происходит? Годы реставрации будут продолжаться... Людовик Восемнадцатый — это 1814-й — 15-й, потом сто дней Наполеона и 1815-й — 24-й, а Карл Десятый — это 1824-й — 1830-й. Он сначала как будто бы вообще ушел опять с исторической арены. В 1825-м году, через 40 лет после своего предыдущего пребывания в Америке, в возрасте 68 лет он снова в Америке. Это триумф более чем, его приветствуют, как считается, тысяч двести американцев. Он кумир, он герой. Но он не остается там, он просто посетил место своей юности, атмосферу страны, где у него больше всего было надежд. Он знает, что рабство до сих пор не отменено, и он этим недоволен, хотя встречами в Америке, конечно, счастлив и доволен. И до чего же доходит... доводит его это разочарование в политических режимах, один другого хуже при реставрации, что он становится, как называют современники, карбонарием. Он начинает организовывать политические заговоры против режима последних Бурбонов. Вот эволюция былого монархиста. Да, в принципе, он монархию не отвергает, но этих монархов, которые только и делают, что стремятся восстановить в полном объеме былой позавчерашний, в общем, феодальный старый режим во Франции. Против них он готовит заговоры, карбонарий. Делает он это неумело. В людях он разбирался неважно. Многие современники говорили, что обмануть господина Лафайета проще всего. Он верил всему — часто он мне Дон Кихота напоминает Ламанчского, который очень похож на самого Мигеля Сервантеса. А обмануть его легко, а для устройства заговоров нужна крайняя подозрительность, опыт, бдительность, конспиративность. Один за другим эти заговоры раскрывают, людей этих арестовывают — но ни один из них не выдал Лафайета. Что поразительно, никогда не удалось доказать, что лично он стоит за этими заговорами. Один из его зарубежных биографов написал такую вещь: «Если Лафайет, который в ущерб себе и в ущерб делу свободы всегда сражался с открытым лицом, — вот таким он был, наивным и открытым, — вдруг в 65 лет окунулся в конспирацию, — начал составлять эти заговоры, — то этим он обязан исключительно своим противникам». Довели до заговорческой... заговорщической...

Л. Гулько — До отчаяния практически довели.

Н. Басовская — Конечно. Раз он включился в заговоры, значит, он совершенно уже не верил, что могут произойти революционные события. Вот он хотел бы революции с человеческим лицом, наивный человек. Это возможно? По-моему, нет.

Л. Гулько — Не знаю, может быть, какие-то бархатные... не знаю, сложно сказать.

Н. Басовская — Может быть, он предвосхищал мечты о так называемых... тогда их еще не случалось. И, в сущности, я уверена, что он вовсе уже не думал о том, что ему, человеку за 70, доведется участвовать еще в одной революции и в установлении еще одного режима. Итак, третья революция, революция 1830-го года. С простым и понятным девизом: смерть Бурбонам, свергнуть Бурбонов. Правда, расправ таких не было, им даже давали эмигрировать, этим правителям и их окружению. Не смерть, а свергнуть Бурбонов. Девиз для него вполне подходящий. Строятся баррикады в Париже. В Париже все пропитано воздухом революций, и он никуда не ушел, вот этот аромат революций. Мгновенно все возрождается, баррикады. Студенты, рабочие, простые люди — главные, самые многочисленные на этих баррикадах. Но и маркиз Лафайет, он там же. Он дает им советы. Он военный, он знает, как надо воевать, он обучает... человеку за 70 лет. Он уникален, конечно, абсолютно. И в разгаре революционных событий выплывает кандидатура — а кого, кто будет управлять Францией? Диктатуры якобинцев боятся, Директорию вспоминают недобрым словом, Наполеона Бонапарта... у него есть пламенные сторонники, но столь же пламенные противники. Какой же режим будет во Франции? И вот всплывает кандидатура представителя боковой ветви, побочной ветви Бурбонов, Орлеанского дома, по имени Луи Филипп Орлеанский, но имеющего фамилию, которой его наградила революция. Еще его отец, принц из этого Орлеанского дома, в ходе революционных событий... все отрекались от своих титулов. Лафайет ведь тоже во время революции французской перестал подписываться «маркиз Ла Файет», а стал гражданин Лафайет, в одно слово.

Л. Гулько — В одно слово.

Н. Басовская — А тот, отец этого Луи Филиппа, взял себе фамилию Эгалите, и назывался гражданин Эгалите. «Равенство», он за равенство. Луи Филипп тоже гражданин Эгалите. Его отца не спасло то, что он взял себе эту фамилию, он все равно был казнен — диктатура якобинская была совершенно свирепа. Этот эмигрировал, Луи Филипп, за рубеж и был всего-навсего преподавателем французского языка и географии то в Швейцарии, то в Соединенных Штатах. Когда разочарование в последних Бурбонах достигло критической массы, он ощутил — и у него были советники рядом — что это его шанс снова объявить, что я все-таки из боковой ветви, но все-таки монарх...

Л. Гулько — Но монарх, да.

Н. Басовская — ... и я буду хорошим монархом. Мой отец был Эгалите, и надо быть Лафайетом, чтобы, снова приняв в ходе этих событий революции 30-го года пост опять главнокомандующего Национальной гвардии — как возвращает его история — принять идею этой кандидатуры, поверить, что этот человек, дающий перед тем, как его возведут на престол, любые самые прекрасные обещания... он обнимает Луи Филиппа на балконе ратуши — знаменитая сцена. Лафайет — это уже эпоха, это символ. И если он обнимает этого правителя, значит, это будет прекрасный правитель. И говорит народу: «Вот он есть лучшее из республик». На материале обещаний Луи Филиппа Лафайету кажется, что наконец ему удастся совместить в своем сознании и идею монархии, и права и законы. И устанавливается правление Луи Филиппа, которое будет продолжаться до следующей революции, до которой Лафайет уже не доживет, до революции 1848-го года. Я с ужасом думаю, какое безумное разочарование он испытал при режиме Луи Филиппа, человека циничного, коварного, хитрого, не очень-то талантливого.

Л. Гулько — Ну, как и большинство монархов, наверно.

Н. Басовская — Там попадались исключения, но редко. А этот, да, вполне, все равно это линия Бурбонов, все они примерно таковы. И Лафайет снова автоматически оказывается в оппозиции. Все, никакой он уже не командир Национальной гвардии. Национальные гвардейцы подарили ему на память тоже изумительный сувенир — шпагу, которую выковали из решеток Бастилии. Все так символично. Но он в оппозиции, борется, выступает за свободу прессы, за свободу личности — вечные мало выполнимые прекрасные человеческие мечты.

Л. Гулько — Лафайет становится правозащитником, если... так сказать, да?..

Н. Басовская — В общем-то, да. В современных терминах — да. За 19 дней до смерти, я упоминала, он пишет, что надо дать свободу неграм в Америке, чернокожим рабам, рабство — это плохо. До отмены рабства после его... после смерти Лафайета пройдет еще 30 лет, и явится Линкольн, и все-таки в 60-х годах рабство будет отменено. А он мечтает об этом уже в 30-х годах. Итак, он опять в оппозиции, он опять никому не нужен. Но абсолютно верен своим идеалам, своим принципам. Итак, в очередной раз Лафайет очень популярен, это как бы неформальный лидер. Он самая популярная фигура, сохранившаяся от времен революции. Как бы в итоге то лучшее, что досталось. И не фигура, конечно, ни Робеспьера, чье имя произносят с ужасом, ни Марата, который тоже призывал казнить, рубить, вешать, сам пал жертвой терроризма — не эти люди... не Дантон, который пытался быть министром юстиции в эру беззакония... революционная... что такое революционное право, революционная юстиция? Всякая революция — это нарушение всяческого права. Поэтому и ни Дантон, к тому же прославившийся очень большим стяжательством, очень много наворовавший, присвоивший...

Л. Гулько — Ну, это дает возможность, власть, она же дает возможность, а человек слаб.

Н. Басовская — Безусловно. И он очень занятно, когда... Дантон говорил: «Я ни у кого никаких взяток не вымогаю! Они сами дают. Я говорю: „Постараюсь помочь“. Если получится — получится, не получится — не получится. А деньги мне уже дали». Циник такой очень основательный. То есть, эти люди с очень знаменитыми именами, не они популярны в это довольно унылое время второй реставрации. Не даже генерал Бонапарт, потому что увлечение Бонапартом и преданность его идеям, его славе придут позже, на расстоянии времени, когда не так остро будет ощущаться, что и поражения страшные терпел, и дважды армию свою бросил: в песках Египта и в снегах России. А близко это все еще было понятно. И тускнеет фигура Бонапарта. Хотя, с другой стороны, его заточение на острове Святой Елены, кто-то ему сочувствует, несчастный узник... И все-таки это все какие-то тени прошлого, а Лафайет — реальность, он жив. И самое удивительное, что он сохранил силы, энтузиазм, моральный настрой не предавать свои идеалы. К сожалению для него, к трагическому сожалению, скончалась его жена Адриена, эта удивительная женщина, фигура которой не перестает изумлять. Для него это была потеря такая страшная, что где-то в течение года казалось, что он уже просто не очнется, не вернется к активной жизни. Он писал об этом, он говорил, что ушла какая-то большая и лучшая часть меня — это Адриена. И он был прав. Что удивительно, брак этих людей в свое время был заключен, ну, чуть ли не в детстве по современным представлениям. Ему было 17, ей — 15. И такой брак как бы по расчету, родители договорились. И это оказался один из самых счастливых браков, какой можно себе вообразить. Но и эта потеря, и проблемы со здоровьем вполне естественные, которые начинаются в тюрьме... Он впервые перенес очень тяжелое воспаление легких в свое время в Америке еще, юным человеком. Ну, конечно, восстановился, вылечился. Но в тюрьме все вернулось, у него опять было тяжелейшее воспаление легких. И вот здесь его настигнет... вот эти его застарелые болезни настигнут. Он не пал духом и, несмотря на утраты, боль за Адриену, никогда не написал ни слова о том, что он разочаровался в своих идеалах. Удивительный человек. Он верил в них по-прежнему. Значит, если не этот, будет кто-то другой, но справедливое устройство государства возможно, будет. Наверное, немножко идеализировал американское устройство. Он заболел тоже... последняя его болезнь на пороге смерти, она опять случится в связи с обстоятельствами сколько-то романтическими. Один из его друзей — их стало мало, они уходят, перевалив 70-летний порог, он ощущает много потерь — один из его друзей, генерал, убит на дуэли. Что-то опять... были такие люди, единично, поименно, но были. И плохо себя чувствуя — легкие давали о себе знать — он сказал, что непременно поедет отдать долг своему другу, поедет на похороны. И такие классические обстоятельства: дождь, слякоть, простуда. Он простудился, и стало ясно, что из этого он уже не выберется. Лечить воспаление легких радикально научатся в 20-е столетие, а не 19-е...

Л. Гулько — После антибиотиков.

Н. Басовская — Да.

Л. Гулько — Конечно.

Н. Басовская — Ни антибиотиков, ни пенициллиновых лекарств, этого нет, и ясно, что человек уходит. В здравом уме, твердой памяти, не произнеся ни слова разочарования, веря, что жизнь его и все его участия в трех революциях были все равно попытками движения в правильном для людей направлении... последние часы он уже не в сознании, но сумел объяснить жестом — видимо, пришел в сознание перед самой смертью — чего он хочет. Близкие поняли: он захотел, чтобы медальон, который он всегда носил на груди, с портретом и локоном Адриены, приложили к его губам. Так и ушел. В его жизни, жизни его и Адриены, столько моментов, от которых просто в любом столетии может навернуться очень искренняя слеза. И упоминавшийся мною в первой передаче поэт-романтик Гейне, который восхищался Лафайетом и дружил с ним, написал о похоронах Лафайета. Похороны были пышными. Режим, который его ненавидел, хотел, чтобы нельзя было придраться, они его пышно похоронили. Но, как говорили участники церемонии, это было больше похоже на военный парад: все оцеплено солдатами, подойти к телу Лафайета проститься можно было только сквозь штыки. Все было ясно, что это просто видимость. Но Гейне сказал другое, не о солдатах, не о штыках. Цитирую. «Мир дивится тому, что некогда жил честный человек — его место остается вакантным». Поэт часто точнее, чем любой исследователь, чем философ, теоретик, историк, прагматик, политик тем более, выразит сущность восприятия этой личности и роли этой личности в истории. «Это место остается вакантным». Конечно, метафора, но Гейне дал понять, сколь редки такие натуры. А на самом деле его жизнь стоит изучать, о нем интересно думать. И так же, как мы почему-то любим образ Дон Кихота, мы почему-то восхищаемся несгибаемой моральной силой, нестяжательством, благородством — его революции разорили до конца, один из богатейших людей Франции, накануне революции он потерял все и по этому поводу совершенно не расстраивался. Хорошо, что в человечестве такие натуры иногда находятся, и да прибудет с нами возможность встретить в будущем еще таких людей.

Л. Гулько — Наталья Ивановна Басовская. Это была передача «Все так». Маркиз Лафайет, герой трех революций.